Покойный Ник. Михайловский утверждал когда-то в споре с нами, что историческая теория Маркса никогда не получит широкого распространения в ученом мире. Мы только что видели и еще увидим ниже, что это не совсем верно. Но сначала нам нужно устранить еще некоторые другие недоразумения, препятствующие правильному пониманию исторического материализма.
Если бы мы захотели кратко выразить взгляд Маркса-Энгельса на отношение знаменитого теперь основания к. не менее знаменитой надстройке, то у нас получилось бы вот что:
Эта формула достаточно широка, чтобы дать надлежащее место всем формам исторического развития, и вместе с тем совершенно чужда того эклектизма, который не умеет пойти дальше взаимодействия между различными общественными силами и даже не подозревает, что факт взаимодействия между этими силами еще вовсе не решает вопроса об их происхождении. Это монистическая формула. И эта монистическая формула насквозь пропитана материализмом. Гегель говорил в своей Философии духа: Дух есть единственный двигательный принцип истории. Иначе и нельзя думать, держась точки зрения того идеализма, согласно которому бытие обусловливается мышлением. Материализм Маркса показывает, каким образом история мышления обусловливается историей бытия. Но идеализм не мешал Гегелю признавать действие экономики, как причины, опосредствованной развитием духа; и точно также материализм не помешал Марксу признать в истории действие духа как силы, направление которой определяется в каждое данное время и в последнем счете ходом развития экономики.
Что все идеологии имеют один общий корень: психологию данной эпохи, это понять не трудно, и в этом убедится всякий, кто хоть бегло ознакомится с фактами. Укажем для примера хоть на французский романтизм. Виктор Гюго, Эжень Делакруа и Гектор Берлиоз работали в трех совершенно различных областях искусства. И все они были довольно далеки друг другу. По крайней мере, Гюго не любил музыки, а Делакруа пренебрежительно относился к музыкантам-романтикам. И все-таки этих трех замечательных людей справедливо называют романтической троицей. В их произведениях отразилась одна и та же психология. Можно сказать, что в картине Делакруа Дант и Виргилий сказалось то же самое настроение, которое продиктовало Гюго его Эрнани, а Берлиозу-его Фантастическую симфонию. И это чувствовали их современники, т.-е. те из них, которые вообще не были беззаботны насчет литературы и искусства. Классик по своим вкусам, Энгр называл Берлиоза отвратительным музыкантом, чудовищем, разбойником, антихристом *92. Это напоминает лестные отзывы классиков о Делакруа, кисть которого они величали пьяною метлою. Известно, что Берлиозу приходилось выдерживать, подобно Гюго, настоящие битвы *93 Известно также, что ему с несравненно большим трудом и гораздо позже, нежели Гюго, досталась победа. Почему это было так, несмотря на то, что в его музыке выражалась та же самая психология, что и в романтической поэзии и драме? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно было бы выяснить себе многие такие частности в сравнительной истории французской музыки и литературы *94, которые, может быть, надолго,если не навсегда,-останутся невыясненными. Но что не подлежит ни малейшему сомнению, так это то, что психология французского романтизма станет нам понятной только тогда, когда мы взглянем на нее, как на психологию определенного класса, находившегося в определенных общественных и исторических условиях *95. Ж. Тьерсо говорит: Движение тридцатых годов в литературе и искусстве далеко не имело характера народной революции *96. Это безусловно верно: названное движение было буржуазным по своему существу. Но и это еще не все. В среде самой буржуазии оно совсем не пользовалось всеобщим сочувствием. По мнению Тьерсо, оно выражало собою стремления небольшой кучки избранных, обладавшей достаточной проницательностью для того, чтобы у меть открывать гений там, где он скрывался *97. Этими словами поверхностно,-т.-е. по-идеалистически,-констатируется тот факт, что тогдашняя французская буржуазия не понимала значительной части того, к чему стремились и что чувствовали тогда в литературе и в искусстве ее же собственные идеологи. Подобный разлад между идеологами и тем классом, стремление и вкусы которого они выражают, вообще не редкость в истории. Им обменяются весьма многие особенности в умственном и художественном развитии человечества. В интересующем нас случае этот разлад вызвал, между прочим, то пренебрежительное отношение тонко чувствующей elite к тупым буржуа, которое и до сих пор вводит в заблуждение наивных людей, решительно неспособных понять, благодаря ему, архи-буржуазный характер романтизма *98. Но здесь, как и везде, происхождение и характер такого разлада может быть об'яснен в последнем счете только экономическим положением, экономической ролью того общественного класса, в среде которого он проявился. Здесь, как и везде, только бытие проливает свет на тайны мышления. И вот почему здесь,-- опять, как везде,-- только материализм способен дать научное об'яснение хода идей.