Такие характерные для анархизма требования, как "отмена" денег, "отмена" заработной платы или "упразднение" государства и семьи, могут представлять интерес, лишь как образец механического мышления. Денег нельзя по произволу "отменить", а государство или старую семью "упразднить", - они должны исчерпать свою историческую миссию, выдохнуться и отпасть. Смертельный удар денежному фетишизму будет нанесен лишь на той ступени, когда непрерывный рост общественного богатства отучит двуногих от скаредного отношения к каждой лишней минуте работы и от унизительного страха за размеры пайка. Утрачивая способность приносить счастье или повергать в прах, деньги превратятся в простые расчетные квитанции, для удобства статистики и планирования. В дальнейшем не потребуется, вероятно, и квитанций. Но заботу об этом мы можем полностью предоставить потомкам, которые будут умнее нас.
Национализация средств производства и кредита, кооперированье или огосударствление внутренней торговли, монополия внешней торговли, коллективизация сельского хозяйства, законодательство о наследовании полагают узкие пределы личному накоплению денег и затрудняют превращение их в частный капитал (ростовщический, купеческий и промышленный). Эта связанная с эксплуатацией функция денег не ликвидируется, однако, с начала пролетарской революции, а в преобразованном виде переносится на государство, универсального купца, кредитора и промышленника. Одновременно с этим более элементарные функции денег, как мерила стоимости, средства обращения и платежного средства, не только сохраняются, но получают такое широкое поле действия, какого они не имели и при капитализме.
Административное планирование достаточно обнаружило свою силу; но вместо с тем - и границы своей силы. Априорный хозяйственный план, тем более в отсталой стране со 170 миллионами населения, с глубоким противоречием между городом и деревней, есть не неподвижная заповедь, а черновая рабочая гипотеза, которая подлежит проверке и перестройке в процессе исполнения. Можно даже установить правило: чем "точнее" выполняется административное задание, тем хуже обстоит дело с хозяйственным руководством. Для регулирования и приспособления планов должны служить два рычага: политический, в виде реального участия в руководстве самих заинтересованных масс, что немыслимо без советской демократии; и финансовый, в виде реальной проверки априорных расчетов при помощи всеобщего эквивалента, что немыслимо без устойчивой денежной системы.
Роль денег в советском хозяйстве не только не закончена, но, как уже сказано, только должна еще развернуться до конца. Переходная между капитализмом и социализмом эпоха, взятая в целом, означает не сокращение товарного оборота, а, наоборот, чрезвычайное его расширение. Все отрасли промышленности преобразуются и растут, постоянно возникают новые, и все вынуждены, количественно и качественно, определять свое отношение друг к другу. Одновременная ликвидация потребительского крестьянского хозяйства и замкнутого семейного уклада означает перевод на язык общественного оборота и тем самым денежного обращения всей той трудовой энергии, которая расходовалась раньше в пределах крестьянского двора или в стенах частного жилья. Все продукты и услуги начинают впервые в истории обмениваться друг на друга.
С другой стороны, успешное социалистическое строительство немыслимо без включения в плановую систему непосредственной личной заинтересованности производителя и потребителя, их эгоизма, который, в свою очередь, может плодотворно проявиться лишь в том случае, если на службе его стоит привычное надежное и гибкое орудие: деньги. Повышение производительности труда и улучшение качества продукции совершенно недостижимы без точного измерителя, свободно проникающего во все поры хозяйства, т.е. без твердой денежной единицы. Отсюда ясно, что в переходном хозяйстве, как и при капитализме, единственными подлинными деньгами являются те, которые основаны на золоте. Всякие другие деньги - только суррогат. Правда, в руках советского государства сосредоточены одновременно как товарные массы, так и органы эмиссии. Однако, это не меняет дела: административные манипуляции в области товарных цен ни в малейшей мере не создают и не заменяют твердой денежной единицы ни для внутренней ни тем более для внешней торговли.
Лишенная самостоятельной, т.е. золотой базы денежная система СССР, как и ряда капиталистических стран, имеет по необходимости замкнутый характер: для мирового рынка рубль не существует. Если СССР гораздо легче, чем Германия или Италия, может вынести отрицательные стороны такой системы, то лишь отчасти благодаря монополии внешней торговли, главным же образом благодаря естественным богатствам страны: только они и дают возможность не задохнуться в тисках автаркии. Историческая задача состоит, однако, не в том, чтобы не задохнуться, а в том, чтоб, лицом к лицу с высшими достижениями мирового рынка, создать мощное, насквозь рациональное хозяйство, обеспечивающее наибольшую экономию времени и следовательно наивысший расцвет культуры.
Именно динамическое советское хозяйство, проходящее через непрерывные технические революции и опыты грандиозного масштаба более, чем какое-либо другое, нуждается в постоянной проверке посредством устойчивого измерителя ценности. Теоретически не может быть ни малейшего сомнения в том, что, еслиб хозяйство СССР располагало золотым рублем, результаты пятилеток были бы неизмеримо благоприятнее, чем ныне. На нет, конечно, и суда нет. Но не надо из нужды делать добродетель, ибо это ведет, в свою очередь, к дополнительным хозяйственным ошибкам и потерям.
История советской денежной системы есть не только история хозяйственных трудностей, успехов и неудач, но и история зигзагов бюрократической мысли.
Реставрация рубля в 1922-1924 г.г., в связи с переходом к НЭП'у, была неразрывно связана с реставрацией "норм буржуазного права" в области распределения предметов потребления. Пока сохранялся курс на фермера, червонец составлял предмет правительственных забот. Наоборот, в период первой пятилетки подняты были все шлюзы инфляции. С 0,7 миллиарда рублей в начале 1925 года общая сумма денежной эмиссии поднялась к началу 1928 г. до сравнительно скромной цифры 1,7 миллиардов, сравнявшись приблизительно с бумажным обращением царской России накануне войны, разумеется, без прежней металлической базы. Дальше кривая инфляции рисуется из года в год следующим лихорадочным рядом: 2,0 - 2,8 - 4,3 - 5,5 - 8,4 последняя цифра, 8,4 миллиарда рублей, достигнута к началу 1933 года. После этого наступают годы раздумья и отступления: 6,9 - 7,7 - 7,9 миллиардов (1935 г.).
Рубль 1924 г., приравнивавшийся при официальном обмене 13 франкам, низведен в ноябре 1935 г. до 3 франков, т.е. в четыре с лишком раза, почти настолько же, как сам французский франк в результате войны. Оба паритета, и старый и новый, имеют очень условный характер: покупательная способность рубля в мировых ценах вряд ли достигает ныне 1,5 франка. Но масштаб девальвации показывает все же, с какой головокружительной скоростью скользила советская валюта до 1934 года.
В разгаре экономического авантюризма Сталин обещал отправить НЭП, т.е. рыночные отношения, "к чорту". Вся пресса писала, точно в 1918 году, об окончательной замене купли-продажи "непосредственным социалистическим распределением", внешним знаком которого объявлялась продовольственная карточка. В то же время инфляция категорически отрицалась, как вообще несвойственное советской системе явление. "Устойчивость советской валюты, - говорил Сталин в январе 1933 г., - обеспечиваются прежде всего громадным количеством товарных масс в руках государства, пускаемых в товарооборот по устойчивым ценам". Несмотря на то, что этот загадочный афоризм не получил никакого развития или разъяснения (отчасти именно благодаря этому), он стал основным законом советской теории денег, точнее сказать - той самой инфляции, которая отрицалась. Червонец оказывался отныне не всеобщим эквивалентом, а только всеобщей тенью "громадного" количества товаров, причем, как всякая тень, он получил право сокращаться и удлиняться. Если эта утешительная доктрина имела какой-либо смысл, то только один: советские деньги перестали быть деньгами; они не служат больше для измерения ценности; "устойчивые цены" назначаются государственной властью; червонец является только условным ярлыком планового хозяйства, т.е. универсальной распределительной карточкой: словом, социализм победил "окончательно и бесповоротно".
Наиболее утопические воззрения периода военного коммунизма оказались восстановлены на новом экономическом базисе, правда, несколько более высоком, но, увы, все еще совершенно недостаточном для ликвидации денежного оборота. В правящих сферах окончательно возобладал взгляд, будто при плановом хозяйстве инфляция не страшна. Это значит приблизительно: при наличии компаса не опасна пробоина в судне. В действительности денежная инфляция, неизбежно порождающая кредитную, ведет к замещению реальных величин фиктивными и разъедает плановое хозяйство изнутри.
Незачем говорить, что инфляция означала страшный налог на трудящиеся массы. Что касается извлеченных при ее помощи выгод для социализма, то они более, чем сомнительны. Хозяйство продолжало, правда, быстро расти, но экономическая эффективность грандиозных сооружений оценивалась статистически, а не экономически. Командуя рублем, т.е. давая ему по произволу различную покупательную силу в различных слоях населения и секторах хозяйства, бюрократия лишила себя необходимого орудия для объективного измерения собственных успехов и неудач. Отсутствие правильного учета, которое на бумаге маскировалось комбинациями с "условным рублем", вело в действительности к упадку личной заинтересованности, к низкой производительности и еще более низкому качеству товаров.
Зло получило уже в течение первой пятилетки угрожающие размеры. В июле 1931 г. Сталин выступил с известными "шестью условиями", которые имели главной задачей снизить себестоимость промышленной продукции. Эти "условия" не заключали в себе ничего нового: "нормы буржуазного права" были выдвинуты на заре НЭП'а и развиты на XII съезде партии, в начале 1923 года. Сталин наткнулся на них лишь в 1931 году, под влиянием падавшей эффективности капитальных вложений. В течение следующих двух лет в советской печати почти не появлялось статьи без ссылок на спасительную силу "условий". Между тем в обстановке продолжающейся инфляции порожденные ею болезни естественно не поддавались лечению. Суровые репрессии против вредителей и саботажников так же мало подвигали дело вперед.
Почти невероятным представляется сейчас тот факт, что, открывая борьбу против "обезлички" и "уравниловки", т.е. анонимного "среднего" труда и одинаковой для всех "средней" оплаты, бюрократия посылала одновременно "к черту" НЭП, т.е. денежную оценку товаров, в том числе и рабочей силы. Восстанавливая одной рукой "буржуазные нормы", она другой рукой разрушала единственно пригодное для них орудие. При замене торгового оборота "закрытыми распределителями" и полном хаосе в области цен исчезало неизбежно всякое соответствие между индивидуальным трудом и индивидуальной заработной платой; тем самым убивалась личная заинтересованность рабочего.
Самые строгие предписания насчет хозяйственного расчета, качества, себестоимости и производительности повисали в воздухе. Это нисколько не мешало руководителям объявлять причиной всех хозяйственных неудач злонамеренное невыполнение шести рецептов Сталина. Самая осторожная ссылка на инфляцию приравнивалась к государственному преступлению. С такой же добросовестностью власти обвиняли подчас учителей в несоблюдении правил школьной гигиены, запрещая в то же время ссылаться на отсутствие мыла.
Вопрос о судьбе червонца занимал видное место в борьбе фракций большевистской партии. Платформа оппозиции (1927 г.) требовала: "Обеспечить безусловную устойчивость денежной единицы". Это требование проходит лейтмотивом через дальнейшие годы. "Железной рукой приостановить процесс инфляции - писал заграничный орган оппозиции в 1932 г. - и восстановить твердую денежную единицу", хотя бы ценою "смелого сокращения капитало-вложений"... Апологеты "черепашьего темпа" и сверх-индустриализаторы как бы временно поменялись местами. В ответ на похвальбу послать рынок "к чорту" оппозиция рекомендовала Госплану вывесить в своем помещении плакат: "Инфляция есть сифилис планового хозяйства".
В период когда крестьянская политика еще ориентировалась на фермера, предполагалось, что социалистическое преобразование сельского хозяйства, исходя из основ НЭП'а, совершится в течение десятилетий через посредство кооперации. Охватывая одну за другой закупочные, сбыточные и кредитные функции, кооперация должна была в конце концов обобществить и самое производство. Все вместе называлось "кооперативным планом Ленина". Действительное развитие пошло как мы знаем, по совершенно несхожему, скорее противоположному пути - насильственного раскулачивания и интегральной коллективизации. О постепенном обобществлении отдельных хозяйственных функций, по мере подготовки для этого материальных и культурных условий, не было более и речи. Коллективизация проводилась так, как если бы дело шло о немедленном осуществлении коммунистического режима в земледелии.
Непосредственным последствием явилось не только потребление большей половины живого инвентаря, но, что еще важнее, полное безразличие колхозников к обобществленному имуществу и результатам собственного труда. Правительство перешло в беспорядочное отступление. Крестьян снова наделяли в личную собственность курами, свиньями, овцами, коровами. Им отводились приусадебные участки. Фильм коллективизации разворачивался в обратном порядке.
Восстановлением мелких личных хозяйств государство шло на компромисс, как бы откупаясь от индивидуалистических тенденций крестьянина. Колхозы сохранялись. На первый взгляд отступление могло, поэтому, показаться второстепенным. На самом деле значение его трудно переоценить. Если оставить в стороне колхозную аристократию, то повседневные потребности среднего крестьянина пока еще обеспечиваются в большей степени его работой "на себя", чем его участием в колхозе. Доход от личного хозяйства, особенно когда оно посвящено техническим культурам, садоводству или животноводству, нередко в два-три раза превышает заработок того же крестьянина в коллективном хозяйстве. Засвидетельствованный самой советской печатью факт этот очень ярко вскрывает, с одной стороны, совершенно варварское расточение десятков миллионов человеческих, особенно женских сил в карликовых хозяйствах, с другой - крайне еще низкую производительность труда в колхозах.
Чтоб поднять крупное коллективное земледелие, пришлось снова заговорить с крестьянином на понятном ему языке, т.е. от натурального налога вернуться к торговле и восстановить базары, словом, истребовать обратно от сатаны преждевременно сданный в его распоряжение НЭП. Переход на более или менее устойчивый денежный расчет стал таким образом необходимым условием дальнейшего развития сельского хозяйства.
Опыт успел сказать на этот счет свое решающее слово. "Директивная" цена выглядела в жизни совсем не так внушительно, как в ученых книгах. На один и тот же товар устанавливались цены разных категорий. В широких щелях между этими категориями свободно вмещались все виды спекуляции, фаворитизма, паразитизма и прочих пороков, притом скорее как правило, чем как исключение. Одновременно с этим червонец, который должен был быть устойчивой тенью твердых цен, стал на самом деле собственной тенью.
Пришлось снова круто менять курс, на этот раз в результате затруднений, которые выросли из хозяйственных успехов. 1935 год открылся отменой карточек на хлеб, к октябрю были ликвидированы карточки на прочие продовольственные продукты, к январю 1936 года упразднены карточки и на промышленные товары широкого потребления. Экономические отношения трудящихся города и деревни к государству и друг к другу переводятся на денежный язык. Рубль оказывается орудием воздействия населения на хозяйственные планы, начиная с количества и качества предметов потребления. Никакими другими путями нельзя рационализировать советское хозяйство.
Председатель Госплана заявил в декабре 1935 г.: "Нынешняя система взаимоотношений банков с хозяйством должна быть пересмотрена, и банки должны по настоящему осуществить контроль рублем". Так потерпели крушение суеверие административного плана и иллюзия административной цены. Если приближение к социализму означает в денежной сфере приближение рубля к распределительной карточке, то реформы 1935 г. следовало бы оценивать, как удаление от социализма. На самом деле такая оценка была бы грубо ошибочной. Вытеснение карточки рублем есть лишь отказ от фикций и открытое признание необходимости создавать предпосылки для социализма посредством возвращения к буржуазным методам распределения.
На сессии ЦИКа в январе 1936 г. народный комиссар финансов заявил: "советский рубль прочен, как ни одна другая валюта в мире". Было бы неправильно расценивать это заявление, как голое хвастовство. Государственный бюджет СССР сводится с ежегодным превышением доходов над расходами. Внешняя торговля, правда, незначительная сама по себе, дает активный баланс. Золотой запас государственного банка, составлявший в 1926 г. всего 164 миллиона рублей, превысил ныне миллиард. Добыча золота в стране быстро поднимается: в 1936 году эта отрасль собирается занять первое место в мире. Рост товарного оборота, с возрождением рынка, принял стремительный характер. Практически, инфляция бумажных денег приостановлена с 1934 года. Элементы известной стабилизации рубля налицо. Тем не менее заявление наркомфина приходится все же объяснять в значительной мере инфляцией оптимизма. Если советский рубль имеет могущественную опору в общем подъеме хозяйства, то ахиллесовой пятой его является невыносимо высокая себестоимость продукции. Самой устойчивой валютой рубль станет лишь с того момента, когда советская производительность труда превысит мировую, и когда, следовательно, самому рублю придется подумать о смертном часе.
С денежно-технической точки зрения, рубль еще меньше может претендовать на первенство. При золотом запасе свыше миллиарда, в стране обращается денежных знаков на сумму около 8 миллиардов: покрытие составляет, следовательно, всего 12,5%. Золото государственного банка представляет пока в гораздо большей мере неприкосновенный резерв на случай войны, чем базу денежной системы. Теоретически, правда, не исключено, что на более высоком этапе развития, советы прибегнут к золотому обращению для уточнения внутренних хозяйственных планов и для упрощения экономических связей с заграницей. Прежде, чем испустить дух, денежная система может, таким образом, вспыхнуть еще раз блеском чистого золота. Но это во всяком случае не проблема завтрашнего дня.
О переходе к золотому паритету в ближайший период не может быть и речи. Поскольку, однако, правительство, наращивая золотой фонд, стремится повысить процент хотя бы чисто теоретического покрытия; поскольку бумажной эмиссии ставятся объективные, не зависящие от воли бюрократии пределы, постольку советский рубль может получить хотя бы относительную устойчивость. Уже это одно дало бы крупнейшие выгоды. При твердом отказе от инфляции в дальнейшем, денежная система, хотя бы и лишенная преимуществ золотого паритета, могла бы несомненно помочь залечить многие глубокие раны, нанесенные хозяйству бюрократическим субъективизмом предшествующих годов.
Молотов, который - надо отдать ему эту справедливость - обнаруживает подчас несколько большую свободу от ритуальной фразы, чем другие советские вожди, заявил в январе 1936 г. на сессии ЦИКа: "средний уровень производительности труда... у нас еще значительно отстает от американского и европейского". Следовало бы уточнить эти слова, примерно, так: в три, пять, иногда даже в десять раз ниже, чем в Европе и Америке, в соответствии с чем себестоимость продукции у нас значительно выше. В той же речи Молотов сделал более общее признание: "средний уровень культурности наших рабочих пока стоит позади соответствующего уровня рабочих ряда капиталистических стран". Надо бы прибавить: и средний уровень жизни. Нет надобности пояснить, как беспощадно эти мимоходом сказанные трезвые слова опровергают хвастливые заявления бесчисленных официальных авторитетов и медовые разглагольствования иностранных "друзей"!
Борьба за повышение производительности труда, наряду с заботой об обороне, составляет основное содержание деятельности советского правительства. На разных этапах эволюции СССР эта борьба принимала разный характер. Применявшиеся в годы первой пятилетки и в начале второй методы "ударничества" были основаны на агитации, на личном примере, на административном нажиме и на всякого рода групповых поощрениях и привилегиях. Попытки ввести некоторое подобие сдельной платы, на основе "шести условий" 1931 г., разбивались о призрачность валюты и разнообразие цен. Система государственного распределения продуктов ставила на место гибкой дифференциальной оценки труда так называемое "премирование", которое по самой сути своей означало бюрократический произвол. В погоне за огульными привилегиями в разряд ударников проникали во все большем числе прямые пройдохи, сильные протекцией. В конце концов вся система пришла в полное противоречие с поставленными целями.
Только упразднение карточной системы, начало стабилизации рубля и унификация цен создали условия для применения сдельной, или поштучной заработной платы. На этой основе ударничество сменилось так называемым стахановским движением. В погоне за рублем, который теперь получил вполне реальное значение, рабочие начинают больше заботиться о своих машинах и более тщательно использовать рабочее время. Стахановское движение в огромной степени сводится к интенсификации труда и даже к удлинению рабочего дня: в так называемое "нерабочее" время стахановцы приводят в порядок станки и инструменты, подбирают сырой материал, бригадиры инструктируют свои бригады и пр. От семичасового рабочего дня остается при этом нередко только имя.
Не советские администраторы изобрели секрет сдельщины: эту систему, которая выматывает жилы без видимого внешнего принуждения, Маркс считал "наиболее соответствующей капиталистическому способу производства". Рабочие встретили новшество не только без сочувствия, но с прямой враждебностью: было бы противоестественно ждать от них другого отношения. Участие в стахановском движении подлинных энтузиастов социализма неоспоримо. Насколько они превосходят по числу прямых карьеристов и очковтирателей, особенно в среде администрации, сказать трудно. Но главная масса рабочих подходит к новой оплате труда под углом зрения рубля, и часто вынуждена констатировать, что он становится короче.
Если на первый взгляд обращение советского правительства, после "окончательной и бесповоротной победы социализма", к сдельщине может показаться отступлением назад, к капиталистическим отношениям, то на самом деле здесь надо повторить то, что сказано выше о реабилитации рубля: дело идет не об отказе от социализма, а лишь о ликвидации грубых иллюзий. Форма заработной платы приведена попросту в большее соответствие с реальными ресурсами страны: "право никогда не может быть выше, чем экономический строй".
Однако, правящий слой Советского Союза уже не может обходиться без социального грима. В докладе на сессии ЦИКа в январе 1936 г. председатель Госплана Межлаук провозгласил: "рубль становится единственным и действительным средством для осуществления социалистического (!) принципа оплаты труда". Если в старых монархиях все, вплоть до публичных писсуаров, объявлялось королевским, то это не значит, что в рабочем государстве все само собою становится социалистическим. Рубль является "единственным и действительным средством" для осуществления капиталистического принципа оплаты труда, хотя бы и на основе социалистических форм собственности: это противоречие нам уже знакомо. В обоснование нового мифа о "социалистической" поштучной плате Межлаук прибавил: "основной принцип социализма заключается в том, что каждый работает по способностям и получает оплату по труду, им произведенному". Поистине эти господа не стесняются с теорией! Когда ритм работы определяется погоней за рублем, тогда люди расходуют себя не "по способностям", т.е. не по состоянию мышц и нервов, а насилуя себя. Этот метод можно условно оправдать только ссылкой на суровую необходимость; но объявлять его "основным принципом социализма" значит идеи новой, более высокой культуры цинично втаптывать в привычную грязь капитализма.
Сталин делает по этому пути еще один шаг вперед, изображая стахановское движение, как "подготовку условий для перехода от социализма к коммунизму". Читатель видит теперь, как важно было дать научное определение тем понятиям, какими в Советском Союзе пользуются в зависимости от административных удобств. Социализм, или низшая стадия коммунизма, требует, правда, еще строгого контроля над мерой труда и мерой потребления, но предполагает во всяком случае более человечные формы контроля, чем те, какие изобрел эксплуататорский гений капитала. Между тем в СССР совершается сейчас безжалостно суровая пригонка отсталого человеческого материала к заимствованной у капитализма технике. В борьбе за достижение европейских и американских норм классические методы эксплуатации, как сдельная плата, применяются в такой обнаженной и грубой форме, которой не могли бы допустить даже реформистские профессиональные союзы в буржуазных странах. То соображение, что в СССР рабочие работают "для себя", правильно лишь в исторической перспективе, и лишь при том условии, скажем забегая вперед, если рабочие не дадут оседлать себя державной бюрократии. Во всяком случае государственная собственность на средства производства не превращает навоз в золото и не окружает ореолом святости потогонную систему, изнуряющую главную производительную силу: человека. Что же касается подготовки "перехода от социализма к коммунизму", то она начнется с прямо противоположного конца, т.е. не с введения поштучной платы, а с ее отмены, как наследия варварства.
Сами вожди, как мы слышали, жалуются подчас на то, что советским рабочим не хватает культуры труда. Однако, это только половина правды, и притом меньшая. Русский рабочий восприимчив, находчив и даровит. Любая сотня советских рабочих, переброшенная в условия, скажем, американской промышленности, через несколько месяцев, даже недель не отставала бы, вероятно, от американских рабочих соответственных категорий. Трудность - в общей организации труда. Советский административный персонал отстает, по общему правилу, от новых производственных задач гораздо больше, чем рабочие.
При новой технике сдельная плата должна неминуемо вести к систематическому повышению крайне низкой ныне производительности труда. Но создание необходимых для этого элементарных условий требует повышения уровня самой администрации, от цехового мастера до вождей Кремля. Стахановское движение лишь в очень небольшой мере отвечает этому требованию. Бюрократия роковым образом стремится перепрыгивать через трудности, которые она не способна преодолеть. Так как сдельная плата сама по себе не дает ожидавшихся от нее немедленных чудес, то на помощь ей приходит неистовый административный нажим: премии и рекламы, с одной стороны, кары, с другой.
Первые шаги ознаменовались массовыми репрессиями против инженерно-технического персонала и рабочих, обвиняемых в противодействия, в саботаже, в некоторых случаях - даже в убийстве стахановцев. Суровость репрессий свидетельствовала о силе сопротивления. Начальство объясняло так называемый "саботаж" политической оппозицией; на самом деле он коренится чаще всего в технических, экономических и культурных препятствиях, значительная доля которых исходит от самой бюрократии. "Саботаж" оказался вскоре по видимости сломлен: недовольные испугались, проницательные замолчали. Понеслись телеграммы о неслыханных достижениях. И действительно, пока дело шло об отдельных пионерах, местная администрация, покорная приказу, обставляла их работу с чрезвычайной предупредительностью, хотя бы и за счет интересов остальных рабочих шахты или цеха. Но когда в число "стахановцев" зачисляются сразу сотни и тысячи рабочих, администрация впадает в полное замешательство. Не умея и не имея объективной возможности упорядочить в короткий срок производственный режим, она пытается изнасиловать и рабочую силу и технику. Когда часовой механизм замедляет ход, он тычет в колесики гвоздем. В результате "стахановских" дней и декад в жизнь многих предприятий внесен полный хаос. Так объясняется тот поразительный на первый взгляд факт, что рост числа стахановцев сопровождается нередко не повышением, а снижением общей производительности предприятия.
Сейчас "героический" период движения остался, видимо, позади. Начинаются будни. Нужно учиться. Особенно много учиться нужно тем, которые учат других. Но именно эти меньше всего хотят учиться. Тот общественный цех, который задерживает и парализует другие цехи советского хозяйства, называется: бюрократия.