24 февраля Столыпин выступил с разъяснениями по предмету запроса. Нужно отдать справедливость этому рыцарю удавной петли: он знает своих людей. Он знает своих оппозиционных погромщиков, своих друзей справа, которые всегда простят ему его "конституционный" жест ради трех тысяч виселиц, которые он построил; и он знает "своих" оппозиционных либералов, своих враго-друзей слева, которые в трудную минуту всегда простят ему его три тысячи виселиц ради его конституционного жеста. И лучше всего он знает своих октябристов, эту пьяную от благодарного восторга орду, которая видит в нем Георгия-Победоносца контр-революции, сохранившего за собственниками их собственность и введшего их -- за хвостом своей лошади -- в зал Таврического дворца. Спасенные от "ужасов" экспроприации, они готовы благодарными языками слизывать не одну только ваксу с его сапог.
Никому так не нужна благородная внешность, как шулеру: она для него то же, что ряса для священника или билет охранника для русского грабителя (экспроприатора). И чем наглее его игра, тем большим благородством должен отличаться его жест. Нужно опять-таки отдать справедливость Столыпину: безошибочным инстинктом дикаря он быстро ориентировался в чуждой ему обстановке парламентаризма и, не заглянув даже в школу либерализма, он без труда усвоил себе все то, что нужно палачу, чтобы не только казаться, но и чувствовать себя джентльменом. И стоит ему ныне сделать на думской трибуне движение рукой, натертой до мозолей веревками виселиц, и он -- как выражается октябристский центральный орган -- мгновенно "рассеивает те пугливые сомнения, которые, может быть, шевелились" в верных ему сердцах.
Во всем этом деле правительство заинтересовано в одном: внести "полный свет". Именно поэтому, очевидно, оно в первом своем официальном сообщении начисто отреклось от Азефа, а во втором -- призналось во лжи. "В этом зале для правительства нужна только правда". Именно поэтому он, Столыпин, с документами департамента полиции в руках хочет доказать, что чины департамента не повинны "не только в попустительстве, но даже и в небрежности". Азеф -- "такой же сотрудник (!) полиции, как и многие другие". Если он 17 лет состоял параллельно в полиции и в революционных организациях, тем хуже для революции и тем лучше для полиции. Конечно -- "для видимости и сохранения своего положения в партии" -- "сотрудник" должен выказывать сочувствие ее задачам. Но до каких пределов? Этого он, Столыпин, не сказал. И не мог сказать. Ибо это вопрос, который решается чисто эмпирически -- от случая к случаю. И если Азефу, такому же сотруднику, как и многие другие, пришлось -- "для видимости" -- оторвать одному или другому министру голову или раскидать по мостовой мозги великого князя, то в полицейских донесениях Азефа во всяком случае не видно следов не только провокации или попустительства, но даже и небрежности. "Правительству нужна только правда". Поэтому знайте: если Столыпин сегодня заявляет, что уличенный провокатор действительный ст. советник Рачковский187 "с 1906 г. никаких обязанностей по министерству внутренних дел не исполнял", то завтра соц.-демокр. Гегечкори докажет, что Рачковский и по сей день состоит помощником начальника охраны в Царском Селе. Рачковский оказался слишком отъявленным негодяем, чтобы занимать видный пост в департаменте полиции, но он все же достаточно хорош для того, чтобы охранять священную особу монарха от любви его народа.
Лозунг правительства -- "правда". И если Столыпин лжет в Думе, как любой клятвопреступный полицейский в политическом процессе, то это потому, что он слишком уверен в своей безнаказанности: он знает своих людей. Он знает, что не только октябрист граф Уваров поручится за его "кристальную чистоту", но что и причесанный a la Мирабо Родичев поспешит поклясться в искренности столыпинской "слепоты". Слепота! Несчастный Онорэ-Габриель-Рикетти Родичев! Если бы у него и его партии была хотя бы десятая часть той политической зоркости, с какой Столыпин разглядел бессилие адвокатски-профессорского либерализма!