ОБЫКНОВЕННОЕ ДЕРЕВЕНСКОЕ

"Снова, который уже раз, в печати возбуждается вопрос о всесословной волости".

Из передовицы "Восточного Обозрения".

В числе характерных свойств русской публицистической мысли на первом месте стоит робкая настойчивость. Это сложное качество не прирождено русской прессе, но привито ей общественными судьбами. В течение десятилетий прессе приходится возвращаться к одному и тому же вопросу без надежды на близкий успех своих благопожеланий и даже без уверенности в собственной судьбе. Во время этой невеселой и подчас "колючей" деятельности наша периодическая печать, прежде чем достигнуть минимума своих требований (как это, надо надеяться, произошло на-днях с "классицизмом"), успевает проявить все элементы своей робкой настойчивости: пройдя через всеочищающее горнило предостережений и запрещений розничной продажи, она ассимилирует кротость голубя и мудрость змия, десятки раз подымает голову, чтобы немедленно опустить ее долу, процветает и увядает, переворачивает ясные, как таблица умножения, вопросы на все стороны, не оставляя в них живого места. Как хотите, для этого нужно много настойчивости.

К числу таких тем, на которых периодическая печать упражняет свою общественную волю, принадлежит вопрос о всесословной волости.

Современный строго-сословный характер крестьянского самоуправления логически опирается на фикцию однородности крестьянства, т.-е. приблизительного экономического равенства членов сельского общества.

Разложение отношений натурального хозяйства, насильственное, властное вторжение обмена и денег в крестьянский обиход в течение десятилетий систематически разрушают экономическую однородность крестьянства, создавая, с одной стороны, свою собственную деревенскую буржуазию и, с другой, -- свой собственный сельский пролетариат. Но поскольку члены общества перестают быть членами одного экономического класса, поскольку теряет смысл обособление их в юридически замкнутую группу, сословие постольку, значит, теряет свой материальный raison d'etre (основание) сословный характер крестьянского самоуправления. Отсюда -- неумолкающие голоса в пользу необходимости превратить волость из сословного института во всесословный, а тем самым и во внесословный.

Неоднократно высказывалась надежда, что сословная замкнутость крестьянства, как никак, "ограждает" деревню от разуваевского и колупаевского вторжения. Но такая надежда оказалась совершенно неосновательной. Всякий, сколько-нибудь внимательно присматривавшийся к современным деревенским отношениям, ни на минуту не задумается подписаться под утверждением Гл. Успенского, что "живорезы нарочно "вкупаются" в общество деревни, чтобы свободнее опустошать его".

Но помимо извне пришедшего "живореза", этого ворона, привлеченного запахом разлагающегося натурально-хозяйственного обихода крестьянской жизни, имеются в деревне в немалом количестве и изнутри общины выросшие представители того же общественного типа. "Живорез, -- говорит только что цитированный автор, -- в той или другой форме все-таки будет, потому что он есть результат общего расстройства деревенского организма, он есть цвет, корень которого в земле, -- в глубине всей совокупности условий народной жизни".

Разумеется, кулак вкупается в "общество" только тогда, когда это в его интересах. В Сибири, где громадная часть расходов и повинностей, перенесенных в Евр. России на земства, лежит на волостях, представляющих, разумеется, не что иное, как совокупность сельских обществ, кулаку часто бывает не столь уж выгодно "вкупаться" в общество.

Нам приходилось наблюдать наивные и, разумеется, безрезультатные попытки сельского схода заставить кое-кого из местных кулаков, юридически не входящих в состав местного "общества", нести известные повинности или отправлять известную общественную службу.

-- Ты, Артемий Филиппович, и тем пользуешься, и этим, -- перечисляет кто-нибудь из крестьян призванному на сход кулаку, -- должен ты за это, например, послужить обществу.

-- Не имеешь ты полного права меня заставлять, -- спокойно возражает Артемий Филиппович. -- Я не приписан к обществу.

-- Мало что не приписан! -- не унимается радетель общественного интереса: -- ты этим только свою пользу произносишь!..

На этот счет Артемий Филиппович отвечает уклончиво: почему он не приписался к обществу, это -- мол, другое дело, но раз он не приписан, так и взять с него нечего. И, рассуждая так, он в своем праве.

Таким образом, крестьянское "общество" немедленно раскрывает ворота перед всяким кулаком, которому выгодно "вкупиться" в него, и оказывается бессильным принудить сельских кулаков, не приписанных к обществу, хотя и успешно выжимающих его, нести соответственную часть общественной тяготы. Значит, и вступая в общество, и оставаясь вне его, кулак "свою пользу произносит"...


Повторяем, вопрос о том, укрепить ли сословную или создать внесословную волость, давно уже волнует умы отечественных публицистов. Некоторые из них, вроде печальной памяти Леонтьева, при решении этого вопроса становились на точку зрения специфически понимаемых интересов "свирепой государственности", по отношению к которой крестьянство (как и всякая иная общественная группа) рассматривается, как элемент служебный. Эти люди знали, что делали, а делали они такое дело, за которое "русский народ" отнюдь не скажет им "спасибо сердечное".

С этими публицистами оказывались солидарными в конечных выводах по вопросу крестьянского самоуправления писатели, не имевшие с ними ничего общего в отправных пунктах. Беру на выдержку одну из старых, крайне многочисленных журнальных статей на эту тему. Сотрудник "Р. М." (в 83 г.) в статье по поводу знаменитой книги Ядринцева о Сибири приходит, между прочим, к таким выводам.

"...Порядки жизни у крестьянства российского и сибирского таковы, что исключают всякую возможность совместной жизни крестьянства с остальными сословиями". И далее: "Соединить крестьян в деле самоуправления с личными землевладельцами и торгующим сословием в одну бессословную волость, в одно земское учреждение -- совершенно немыслимо".

Из последней формулы явствует, что автор противопоставляет крестьянство не только как юридически замкнутое сословие, но и как экономический класс, личным землевладельцам и "торгующему сословию", так что высказанное им пожелание закрепления сословно-крестьянской волости имело целью ограждение однородной (будто бы) в экономическом отношении массы от внешних ей личных землевладельцев и представителей "торгующего сословия".

Но такое противопоставление есть не более, как результат политико-экономической аберрации. Исторически происхождение этой аберрации вполне понятно: крестьянство было в свое время, действительно, приблизительно однородным по экономическому составу, и дифференциация его началась лишь под влиянием отношений менового хозяйства. Но если представление крестьянства, как вполне однородной массы, и имеет свое историческое объяснение, то чем же такое представление поддерживается в настоящее время? Прежде всего правовыми пережитками, в силу которых самые разнообразные элементы крестьянства искусственно удерживаются в замкнутых рамках сословности.

Несоответствие представлений о крестьянстве с его действительной общественной физиономией есть лишь отражение несоответствия правовой крестьянской жизни с его действительным экономическим составом.

Возьму для пояснения конкретный пример, один из числа многих, которые мне приходится наблюдать в том большом сибирском селе, где пишутся эти строки.

С одной стороны, перед нами "крестьянин" Алексеевский ("вкупившийся" в общество). У него большой двухэтажный дом с двумя флигелями, дающий ему, кроме собственного жилья, до 50 р. в месяц доходу; в том же дворе у него имеется лавочка, при чем хозяин расплачивается обыкновенно за труд товарами этой лавочки.

С другой стороны, Сергей Карпов, захудалый мужик, работящий и трезвый, но совсем опустившийся. Сам он ушел на прииски, жена тоже вскоре удалилась из села и, говорят, проводит время в обществе какого-то бронзового цыгана, сосланного административным порядком за конокрадство.

Прежде чем пуститься во "все тяжкие" приисковой жизни, Сергей продал Алексеевскому "остальную" (последнюю) корову, а дом сдал в аренду колбаснику из поселенцев за 36 руб. в год.

Алексеевский, который всего скупил до 100 штук скота, бьет скот на мясо и, разумеется, не остается в накладе. Совершает он много и других операций "по комиссии" у иркутских и местных торговцев, при чем широко пользуется наемным трудом как поселенческим, так и крестьянским. Сибирский кулак, как известно, не заражен предрассудком на счет людей, прошедших серьезную тюремную школу, -- наоборот, поселенцы, в качестве наемных рабочих, нередко предпочитаются крестьянам, так как в силу своей неполноправности представляют гораздо более благодарное орудие для производства "прибавочной стоимости", особенно при целесообразно-направленной деятельности -- в этом нет недостатка -- чинов полиции.

Теперь прошу обратить внимание на следующее соображение. Если бы перенести Алексеевского и Карпова в город со всей сложной сетью отношений, которою Алексеевский опутал Карпова и ему подобных, то никто не усомнился бы, с какой категорией общественных отношений он имеет дело. Самая беззастенчивая экономическая эксплоатация, в частности принимающая ту специфическую форму, которая в классической стране капиталистических отношений именуется "truck system" (расплата за труд товарами), была бы налицо, и никому не пришло бы в голову равнять "под одно" полярно-противоположных представителей капиталистического строя.

Совсем другое дело в деревне. Здесь Алексеевский и Карпов фигурируют не только в качестве тысячника-кулака, с одной, и пролетария, еще не вконец опролетарившегося -- с другой стороны, но и в виде "крестьян", членов одной и той же сословной волости, в виде "народа", который, по меткому выражению Успенского, представляется многим "такою же почти коллективною однородностью, как, например, овес или сено, или икра... Народ (все в том же неосновательном представлении) -- это что-то одномысленное, какая-то масса, где все частицы и во всем совершенно равны друг другу, одномысленны, одинаковы даже в нравственных побуждениях" ("Равнение под одно").

Но представим себе, что мы приступаем к делу со статистическими приемами. Чего лучше? Что может быть святее цифры? Оказывается, однако, что даже святая цифра не всегда спасает от ложных выводов. У нас на вопросном листке значатся между другими такие, скажем, пункты: на какую сумму покупают в течение года крестьяне села N коров? На какую сумму продают их? На какую сумму совершают они покупку человеческой рабочей силы? На какую сумму продают они свою рабочую силу? И пр.

Когда мы подсчитаем искомые "суммы" покупок и продаж и затем разделим эти суммы на число домохозяйств, то получатся очень утешительные и даже эффектные результаты: окажется, что каждый крестьянин в среднем покупает коров и рабочую силу на такую же приблизительную сумму, на какую и отчуждает их. Отсюда уже сами собой напрашиваются такие выводы. Если крестьянин продает корову, то лишь для того, чтобы купить другую, более подходящую, -- цифры ведь гласят, что он не только продает, но и покупает и притом почти на одну и ту же сумму. Далее. Каждый крестьянин в свободное время нанимается, а в горячее сам нанимает, при чем обе эти операции совершаются в одинаковых приблизительно размерах и потому должны рассматриваться, как усложненная форма трудового обмена. А значит в деревне все обстоит благополучно, если нет большого достатка (ведь, средняя цифра его понизила), то нет и крайней нищеты (всеядная средняя цифра и ее поглотила), а есть, как иронически выражается Гл. Ив. Успенский, "равнение под одно".

Между тем, наивность такого статистического приема бьет в глаза. Представим себе, в самом деле, что мы применили его по отношению к городским жителям: подсчитали хотя бы сумму доходов всех фабрикантов, купцов и рабочих, разделили ее на число городских семейств и затем, приняв полученное среднее за нечто реальное и исходя от него, стали бы умозаключать: никаких нет противоположностей и в городе! В среднем все живут не в роскоши, но и не терпят нужды, чему доказательством служит средний размер дохода. Не ясно ли, что при таком умозаключении мы упустили бы из виду одно обстоятельство: что наши теоретические спекуляции нимало не соответствуют фактическим жизненным отношениям, так как в жизни фабриканты, купцы и рабочие вовсе не складывают вместе своих доходов с тем, чтобы поделить их потом между собою и учинить таким образом фактическое равнение "под одно".

Но если применение указанного статистического приема непозволительно по отношению к городу, то где же гарантия его применимости к современным отношениям деревни? Таких гарантий нет и не может быть. Правда, коровы и человеческий труд продаются и покупаются в деревне приблизительно на одну и ту же сумму, и выходит будто бы фактическое равнение, но все же дело в том, что продают своих "остальных" коров Карповы, а покупают их Алексеевские; в то время как Карповы нанимаются, Алексеевские нанимают, и никакому равнению при этом -- увы! -- нет места.

Что же дает Алексеевскому и Карпову сословность крестьянского самоуправления? Карпова, который получает главный "доход" от продажи своей рабочей силы (таких Карповых в деревне немало), сословность лишает необходимой ему, как воздух, свободы передвижения, т.-е. лишает возможности наиболее выгодным для себя образом продавать свою рабочую силу и потому сплошь да рядом гонит его в объятия Алексеевского, который, являясь господином положения, диктует свои (нужно ли говорить, какие?) условия.

Если Алексеевский "вкупился" в крестьянское общество, чтобы опустошать его, то прямой интерес Карпова выкупиться из того "общества", которое в лице Алексеевских -- их же не избегнуть -- предлагает ему экономическую кабалу, а в лице волостных судов -- розги... Таким образом, от сословности крестьянского правосостояния Карпову и его многочисленным обездоленным собратьям достаются одни шипы.

"Восточное Обозрение" N 212,

26 сентября 1901 г.


<<Церковно-приходская школа || Содержание || "НЕЛИБЕРАЛЬНЫЙ" МОМЕНТ "ЛИБЕРАЛЬНЫХ" ОТНОШЕНИЙ>>