Внутреннее положение Советского Союза делает неизбежным и все более неотложным новый поворот в политике, более радикальный, чем все предшествующие. Это чувствуют все. Многие это сознают. Стоящее в фокусе трудностей и недовольства бюрократическое руководство по прежнему упорно молчит. Потому ли, что еще само не знает, какой выбрать путь? Или, может быть, потому, что о выбранном уже им пути предпочитает молчать до тех пор, пока он не станет бесповоротным фактом?
Незаметно "втянуть" обманутую, усыпленную, придушенную партию на путь, которого она не хочет, -- таков вообще тактический метод Сталина. Переход от "сухой" системы к "мокрой" в области спиртных напитков никогда партией не решался: бюрократия попросту повышала втихомолку крепость малоалкогольных напитков в фискальных целях и таким путем с 4° перевела страну на 40°. Тот же тактический способ Сталин применяет во всех областях. Тем необходимее зорко следить сейчас за маневрами бюрократии, молчаливо подготовляющей рабочим массам новый "сюрприз". Надо внимательно и недоверчиво оценивать и второстепенные симптомы: в свете общей обстановки они могут позволить поймать бюрократических руководителей с поличным задолго до того, как те доведут новый, может быть, непоправимый поворот до "40°".
В качестве технического советника в Советском Союзе работал в течение известного времени крупный американский специалист сельско-хозяйственного машиностроения, Томас Кэмпбелл. По возвращении в С. Штаты он опубликовал книгу: "Россия -- рынок или угроза". Кульминационным местом этой книги, по крайней мере, в политическом отношении, является изложение обширной беседы автора со Сталиным. Беседа эта, не допускающая, как увидим, никаких сомнений относительно ее подлинности, заслуживает не только воспроизведения, но и внимательной оценки.
"Как только мы уселись, -- повествует Кэмпбелл, -- я объяснил мистеру Сталину, через посредство переводчика, что прежде, чем вступить в какие-либо деловые переговоры, я хотел бы побеседовать с ним откровенно, и не обижая его (!), о моем путешествии в Россию и о многих других вопросах, возникших в моей голове. Он немедленно согласился и движением руки указал на дверь: в три счета секретарь покинул помещение. Я сказал тогда Сталину: "я горячо желаю, мистер Сталин, чтоб вы знали, что я явился сюда без какого бы то ни было намерения вызвать у вас ложные представления. Я не коммунист, я не верю в советскую форму правительства. Я не ученик Билл Хейвуда или Эммы Гольдман, и многие вещи, которые я слышал по поводу вашего правительства, меня отталкивают. Несмотря на это, я чрезвычайно интересуюсь вашим аграрным развитием, так как я инженер сельско-хозяйственного машиностроения и провел почти всю свою жизнь в попытках развить механизированное земледелие Соединенных Штатов.
"Мы имели в этом году плохой урожай в Монтане, а работа, которую ваше правительство мне предложило, интересна. Я не хочу, однако, заключать какое-либо деловое соглашение с вашим правительством, если это не может быть достигнуто абсолютно независимо от моих политических убеждений и на строго деловой почве". После этого Сталин внезапно поднялся со стула, взял мою руку обеими своими руками через стол и сказал, глядя мне прямо в глаза: "Благодарю вас за это, мистер Кэмпбелл. Теперь я знаю, что могу вам доверять. Теперь я знаю, что мы можем взаимно уважать друг друга и, быть может, стать друзьями".
"Он снова уселся и просил меня продолжать. Я объяснил ему, что мы были шокированы в С. Штатах многими вещами, которые мы слышали по поводу советского правительства, как например: конфискация собственности, уничтожение личных прав, национализация женщин и детей, и что сверх всего этого мы думали, что большевики стремятся вмешиваться в дела нашего собственного правительства. Я сказал ему, что ни он, ни его правительство не могли бы ждать дружбы, сотрудничества или признания со стороны нашего правительства, еслиб они пытались когда-либо вмешиваться в наши дела.
"Мистер Сталин ответил немедленно, что он понимает это, и просил разрешения и для себя говорить с той же свободой и без желания обидеть. Ему известно, сказал он, что в нашей стране делались очень неблагоприятные отчеты (о Советском Союзе), и он долго объяснял мне действительные условия в России.
"Он признал, не колеблясь и с обезоруживающей откровенностью, что при Троцком действительно пытались распространить коммунизм во всем мире. Он сказал, что это было первой причиной разрыва между Троцким и им. Что Троцкий верил в мировой коммунизм, тогда как он, Сталин, хотел ограничить свои усилия собственной страной. Он объяснил, что у него нет ни времени, ни денег для попыток коммунизировать мир, даже еслиб у него было желание к этому, и что его собственный основной интерес состоит в том, чтобы улучшить положение народа в России без каких бы то ни было вторжений в правительственные дела других стран.
"Мы говорили о III Интернационале и о других вопросах, относящихся к советской пропаганде. Я должен признать, что мистер Сталин убедил меня в том, что в настоящее время не делается никаких попыток ни с его стороны, ни со стороны других членов советского правительства вмешиваться в дела правительства Соед. Штатов...
"Беседа продолжалась долго после наступления ночи, до зари, очень ранней на севере страны. Расставаясь со мной, он сказал мне, что переводчик передаст мне переписанный на машинке текст нашей беседы. И я действительно получил его две недели спустя, в Лондоне, с подписью "И. Сталин" и с примечанием: "Сохраните эту памятку, она станет когда-нибудь важным историческим документом".
Подлинность интервью, как ясно уже из приведенных обстоятельств, стоит вне сомнений. Кэмпбелл не легковесный журналист, гоняющийся за сенсацией, а деловой янки, крупный американский землевладелец и машиностроитель. Его отношение к Сталину вполне благожелательное. В изложении беседы Кэмпбелл опирался не только на свою память, но и на присланный ему официальный текст. Наконец, сообщения Кэмпбелла, несмотря на их исключительную политическую важность, нигде и никогда опровергнуты не были. Эти моменты исчерпывают вопрос о достоверности интервью с формальной стороны. Но еще важнее, пожалуй, внутренняя политическая убедительность беседы, ее соответствие духу людей и обстоятельств. Да и никакой журналист не придумал бы ни этого удвоенного рукопожатия, ни замечательного изложения действительной сущности разногласий между Сталиным и Троцким!
Янки в этой беседе верен себе до конца. Солидный буржуа, у которого в этом году плохой урожай и который поэтому вдвойне не прочь обделать выгодное дельце с безбожными национализаторами женщин, кладет мимоходом ногу на советский стол и похлопывает большевистского вождя по плечу, отчасти покровительственно, отчасти предостерегающе.
Никто не обвинит Сталина за то, что он попытался использовать свидание с Кэмпбеллем, чтоб облегчить соглашение с американским правительством и американским рынком. Но зачем было все-таки "внезапно" срываться с места, хватать руку Кэмпбелла обеими руками и предлагать ему не только "взаимное уважение", но и "дружбу" в придачу? Похоже ли это на то, что представитель рабочего государства ведет деловые переговоры с представителем капиталистического мира? Увы, не похоже. Зато очень похоже на то, что мелкий буржуа заискивает перед крупным буржуа. Этот маленький эпизод, от которого, признаемся, слегка тошнит при чтении, заключает в себе большую разоблачительную силу: он позволяет оценить действительное политическое самочувствие Сталина, который столь решителен и непреклонен в борьбе с оппозиционными коммунистами и недовольными рабочими.
Через 15 лет после октябрьского переворота Сталин разговаривает с американским капиталистом почти таким же тоном, каким Милюков и Керенский разговаривали с Бьюкененом в бесславные дни коалиционного бессилия. Сходство, однако, не только в тоне беседы, но и в ее содержании. "У вас открыто проповедуется в печати и на улицах необходимость прекращения войны", -- грозно наступал Бьюкенен на февральских властителей. "Это не мы, -- оправдывались Милюков, Терещенко, Керенский, -- это большевики. Но мы с ними справимся". "Смотрите, -- заверял Керенский Бьюкенена, держа его руку в своих двух руках, за неимением третьей, -- смотрите, Ленин уже снова в подполье, а Троцкий -- в Крестах".
Положение Сталина, разумеется, существенно иное, ибо Октябрьская революция -- исторический факт, и "аппарат" опирается на ее социальные последствия. Но политическая задача бюрократии не в том, чтобы распространить Октябрьскую революцию на весь мир: нет, за такую программу Троцкий и выслан из СССР, -- почтительно докладывает Сталин американскому буржуа. Его, Сталина, задача -- улучшить положение русского народа посредством "дружбы" с американским капиталом. К несчастью, однако, как раз в области "улучшения положения народа" политика Сталина дает все более плачевные результаты.
Найдется, пожалуй, мудрец, который скажет: своими заверениями насчет международной революции и пр. Сталин хотел попросту обмануть американца насчет своих подлинных намерений. Что же тут плохого? Стоит ли к этому придираться? Однако, поверить такому объяснению мог бы лишь совершенно безнадежный простак.
Прежде всего: можно ли пытаться обманывать врага такими заявлениями, которые неизбежно должны обезкураживать и деморализовать друзей? Ведь Сталин попросту заявил на весь мир, что его фракция, в противовес левой оппозиции, отказалась от теории и практики международной революции. Можно ли такими вещами играть в дипломатических целях?
Да и в рамках дипломатии подобная игра была бы осуждена на жалкое фиаско. Одной лишь задушевной беседы, хотя бы и длившейся до зари, слишком мало, чтобы произвести действие на правящий класс С. Штатов. Янки -- торговцы серьезные: кота в мешке они не покупают. Словесные заверения должны опираться на факты и вести к фактам. Заявление Сталина -- не уловка, не хитрость; оно является, в сущности, неизбежным выводом из теории социализма в отдельной стране. Оно подготовлялось всей политикой последних лет. И оно может очень скоро оказаться официальной доктриной того нового курса, к которому все более непосредственно подходит бюрократия в результате своей слепоты и своих неудач.
Можно ли, в самом деле, забывать, что советское правительство, неожиданно для всех, поддержало "пакт Келлога"? Продиктованная Сталиным мотивировка, да и то лишь для внутреннего потребления, гласила: хотя пакт Келлога и не идет достаточно далеко, но он представляет собою шаг вперед. Советская дипломатия не обязана, разумеется, говорить вслух все, что думает. Но она не смеет, не подрывая почвы под собственными ногами, делать такие шаги и заявления, которые помогают врагу, обманывая рабочих и ослабляя их бдительность. Пакт Келлога не шаг к миру, а дипломатическое прикрытие самого мощного и опасного из всех империалистических хищников!
Дело не ограничилось пактом. Литвинов поддержал недавно американскую инициативу "частичного разоружения". Советская пресса разоблачала при этом не предложение Хувера, а лишь тех империалистов, которые к нему не присоединялись. Между тем, предложение Хувера, как и пакт Келлога, имеют целью не разоружение или предупреждение войны, а сосредоточение контроля над войной и миром в руках С. Штатов. Подготовить для будущей войны наиболее выгодные исходные моральные и материальные позиции -- такова единственная задача американских империалистов. Если допустить, что советская дипломатия не могла открыто сказать то, что есть, -- это не наше мнение, -- договорить за нее должна была пресса. Но когда вдохновляемая Сталиным дипломатия хватается за предложение Келлога и Хувера "обеими руками", то она этим обманывает мировой пролетариат и ослабляет советское государство.
Если в Амстердаме центристы становятся полностью на почву мелкобуржуазного пацифизма, в значительной мере искреннего и имеющего все же несомненные массовые корни, то в Женеве они примыкают "слева" к империалистскому лже-пацифизму, корни которого в банках и трестах. Эпигоны открыто и демонстративно порывают с революционной традицией ленинизма в вопросах войны. Их непосредственная цель: заслужить доверие американского капитала. Ночная беседа в Кремле служит незаменимым комментарием к речам советских делегатов в Женеве.
Но вопрос не ограничивается дипломатией, и не ей вообще принадлежит в этой области первое место. Где Коммунистический Интернационал? Четыре с половиной года не созывается конгресс Коминтерна, и никому не известно, когда он будет созван, если будет созван вообще. Сталин не находит времени появиться даже на пленуме ИККИ, сдавая руководство людям, которые сами больше всего нуждаются в руководстве. Разве это не намеренная демонстрация неуважения к Коммунистическому Интернационалу? Разве это не означает, что Сталин не только в беседе с американскими буржуа, но фактически, на деле отказался начисто от политики международной революции? Нет, он не обманывал Кэмпбелла. Он лишь с необычной откровенностью изложил собеседнику положение, как оно есть.
Еще один вопрос, притом самый основной, получил замечательно яркое освещение в диалоге Сталина -- Кэмпбелла: вопрос о социализме в отдельной стране. Вопреки всем доморощенным пророчествам, пятилетка вовсе не повысила экономической "независимости". Наоборот, успехи индустриализации расширили и углубили связь советского хозяйства с мировым, а значит и их взаимную зависимость.
Удвоенное рукопожатие Сталина и его почтительный донос американскому капиталу на левую оппозицию представляют собою в последнем счете ни что иное, как политическое выражение экономической зависимости Советского Союза от мирового рынка. Унизительный характер этого "выражения" определяется психологией очень высокого, но все же мелкобуржуазного бюрократа, которого большие факты неизменно застигают врасплох.
Чем больше сталинская фракция будет поворачиваться спиною к международной революции, тем грубее она будет чувствовать свою зависимость от мирового капитала, тем судорожнее будет за него цепляться "обеими руками". Сталинское рукопожатие -- не только символический жест, это -- почти программа. Обвиняя огульно и бессмысленно оппозицию в стремлении передать советскую промышленность иностранному капиталу, Сталин явно готовится к перемене курса международной, как и внутренней политики. Бюрократия, попавшая в тиски, способна на всякие авантюры, в том числе и на предательские. Доверять ей с закрытыми глазами значило бы становиться соучастником предательства. За политикой Сталина в области международных отношений мы обязаны ныне наблюдать не только с неусыпной бдительностью, но и с острым недоверием.
Будем на страже! Будем готовы!