Печатаемый ниже текст представляет сводку нескольких писем, из которых мы устранили повторения.
Редакция.
Настроение рабочих вернее всего назвать нервным и неустойчивым. Фундамент остался старый. Рабочие не забывают, что дело идет о большой исторической битве, которую надо выиграть. Но испытания каждого дня отодвигают мысли о социалистическом строительстве вглубь, или на задний план. Тем недружелюбнее и даже враждебнее относятся рабочие ко всем видам прикрашивания и официального хвастовства. Между тем, ораторы и докладчики из постоянного страха сбиться немножко вправо или чуточку влево говорят на рабочих собраниях не иначе, как готовыми фразами статей "Правды". Всем эти фразы известны, всем они надоели, и кто их замечает, того они раздражают.
На паровозном заводе докладывал недавно в обычном стиле "Правды" представитель московского Совета (забыл, кто именно). Рабочие слушали вяло. Неожиданно один из рабочих поднялся под конец доклада и заявил, примерно, так: "нам говорят, что все идет прекрасно, что мы выигрываем победу за победой, а между тем у нас всего не хватает. Мы не требуем лишнего, но не хватает и хлеба". Рабочие хранили угрюмое молчание. Они, конечно, понимали, что неожиданный оратор говорит правду, но они не поощряли его -- не только из страха перед репрессиями; нет, а из политического опасения: не говорит ли устами этого рабочего притаившийся классовый враг? Такое настроение у рабочих очень сильно, и это есть моральный фундамент нашего режима. Но когда из президиума собрания поспешили заявить, что чересчур откровенный оратор известен, как пьяница и прогульщик, рабочие отнеслись к этому заявлению с отвращением и стали расходиться ворча.
В беседах друг с другом мы не раз задавались вопросом: почему рабочие не протестуют? Чем объяснить, что они не отвечают или очень редко отвечают стачками на игнорирование их интересов, на недопустимые понукания и на прямые злоупотребления? Причин, парализующих протест рабочих, много, и они назывались не раз. Но все же главной причиной является несомненно опасение рабочих: как бы не повредить собственному делу; как бы удар по заводскому треугольнику или по бюрократу повыше не превратился в удар по промышленности, по советской системе. Эта политическая психология рабочих представляет собою, повторяю, важнейшее достояние революции. Именно она препятствует успехам антисоветских партий.
Настроение трудящихся, однако, неровное. Провинция в целом отличается от столицы, глухая провинция отличается от промышленных районов. Подавив общественное мнение рабочего класса и партии, бюрократия создала в политической области чрезвычайный провинциализм, разноголосицу отдельных районов и частей пролетариата.
Реже, чем можно было бы опасаться, недовольство все же там и сям перехлестывает через те границы, которые рабочие сами себе ставят. На некоторых предприятиях, особенно в провинции, можно уловить проявления довольно упорного, хотя обычно мелкого саботажа со стороны рабочих. Один из работающих на текстильной фабрике коммунистов перечислил мне для примера ряд подобных случаев, где виновные ему лично известны. -- Что же, вы сообщили об этих случаях, кому следует? -- Нет. -- Но ведь вы же член партии? -- Верно, но я не думаю, что от моего сообщения что-нибудь станет лучше.
В прошлом месяце я посетил по делам моего ведомства один из мелких украинских городов, сильно пострадавших в свое время от гражданской войны. В городе есть немало бывших ремесленников, главным образом евреев. Сейчас они работают на государственных заводах. Старшие из них принимали активное участие в гражданской войне. Настроение в их среде сейчас крайне угнетенное. Материальные лишения здесь выступают грубее, чем в крупных центрах. Страх перед бюрократией резче и проникает в бытовые отношения. К местному совету рабочие относятся так же, как и к другому чиновничьему начальству. В среде этих рабочих, среди которых у меня старые связи, раздавались уже совсем тревожные голоса. Один из них говорил: "рабочие не понимают, что происходит, спрашивают, нет ли тут чьего-нибудь саботажа революции; попадаются и такие, которые в своем кругу прямо говорят, что советское правительство обмануло нас".
Бюрократия и бюрократизм не теоретические понятия, а социальные и бытовые факты. Бюрократия командует, т. е. позволяет, запрещает, приказывает, думает за всех (плохо думает). Бюрократия назначает на все должности, и назначает чаще всего "своего" человека. Непотизм, или по-русски кумовство, цветет самыми ядовитыми цветами. Разоблачения, которые теперь печатаются в "Правде" и в других изданиях, больше раздражают, чем успокаивают. Вырвав наудачу один случай, газеты выдают его за исключительный. Между тем каждый работник знает десятки и сотни таких случаев вокруг себя.
Несомненно, что в условиях жизни наблюдается сильное неравенство. Борьба с "уравниловкой" создала особую идеологию или, вернее, добивает и разрушает старую идеологию. "Уравниловка" стала предметом издевательств. Уравнительная плата именуется не иначе, как "кулацкой". Сдельная, вообще неодинаковая оплата из навязанной нам практической необходимости превращается в своего рода идеал. В этой теории бюрократия нашла впервые открытое и боевое оправдание своего привиллегированного положения. По многим наблюдениям, я полагаю, что этот побочный результат борьбы с уравниловкой имеет очень большое значение в смысле дальнейшего морального отчуждения бюрократического слоя от рабочих масс.
Вся искусственность политической атмосферы ощущается особенно остро при столкновении со свежим человеком, напр., иностранным рабочим или коммунистом-туристом. Один из переводчиков, приставленный к иностранным туристам, передавал мне, что близкие нам иностранцы нередко жалуются на полную невозможность получить ответы на те вопросы, которые их больше всего интересуют. Они пытаются не ограничиваться внешними впечатлениями, разговаривают наедине, ставят вопросы о причинах тех или других неблагополучий. Пока дело идет о критике местного совета или кооперации, ответы звучат еще более или менее свободно. Но как только речь переходит на вопросы общей политики, лица становятся деревянными. Большинство отвечает, нередко глядя в сторону, готовыми фразами: "генеральная линия правильна, но... исполнители", и пр. Кто стесняется прибегать к таким шаблонам, говорит обычно: "я в сложных вопросах политики плохо разбираюсь". Наконец, наиболее откровенные прямо заявляют: "этих вопросов лучше не касаться".
В старом поколении коммунистов царят растерянность и угнетенность. Здесь слишком хорошо знают прошлое партии, и поэтому нынешняя верхушка не пользуется никаким авторитетом. Верхушка знает это и не подпускает "стариков" близко к серьезному делу. Большинство из них, начиная с Н. К. Крупской и М. И. Ульяновой, занимают более или менее почетные должности, но на действительную политику партии не оказывают ни малейшего влияния. К этому присоединилось резкое расхождение между стариками и молодыми. В 1923 году "старая ленинская гвардия" (дела давно минувших дней) провозгласила, что в пролетариате, а тем более, в большевизме, вопроса поколений вообще не существует. Другими словами, изменение исторических условий не может, оказывается, влиять на воспитание большевиков. Сейчас эта чисто идеалистическая и хвастливая теория опровергается на каждом шагу. Трудно себе представить большую психологическую пропасть, чем та, которая отделяет поколение старых подпольщиков или хотя бы участников октябрьского переворота и гражданской войны от новых поколений, для которых Октябрьская революция есть далекое предание; сами они политически родились в новом режиме и либо считают Сталина и Кагановича прирожденными вождями, либо издеваются над всякими вождями, а заодно -- над политикой и марксистской теорией.
Среди молодежи, в том числе и хорошей, аполитичность преобладает. Сколько есть честных, преданных молодых техников, членов партии или комсомола, которые шутливыми или сердитыми фразами отделываются от политики! В сущности эта аполитичность есть чаще всего форма пассивной оппозиции против сталинского режима в партии. Если отнестись к партийным и политическим вопросам посерьезнее, тогда надо возражать, критиковать и драться, а это значит терять возможность практической работы над социалистическим строительством. Аполитичность, дополняемая формальной "лойяльностью", есть своего рода паспорт благонамеренности, за которым скрывается невысказанное, но глубокое недовольство.
Есть, однако, среди молодежи очень широкий слой, аполитичность которого переходит в антисоциальность. Это маленькие и большие карьеристы, рвачи или просто обыватели нового типа, интересы которых исчерпываются спортом, радио, кинематографом и пр. Между старыми большевиками, с одной стороны, их сыновьями и дочерьми, с другой, происходит на этой почве много тяжелых и острых конфликтов. Страдающей стороной являются, конечно, старики.
Среди более молодых членов партии, оппозиционеров, сочувствующих и просто критически настроенных, нередко идут за последнее время разговоры о том, почему молчат такие "старики", как Зиновьев, Каменев, Преображенский, Смилга, Серебряков, И. Н. Смирнов, или, с другой стороны, Рыков, Бухарин, Томский. Ведь они не могут же не видеть, куда ведет сталинский курс. Каковы бы ни были их политические тенденции в настоящий момент, у них слишком много политического опыта, чтоб они могли делать себе какие бы то ни было иллюзии. Отдельные частные высказывания названных выше "стариков" жадно передаются из уст в уста. Достоверны ли они? В большинстве случаев, вероятно, не достоверны. Но самый факт таких апокрифических суждений, афоризмов и оценок показывает, в какой мере партийное общественное мнение ждет и требует руководства от старших и более опытных товарищей. Более сознательный слой партии (а речь идет сейчас именно о нем) знает политические биографии названных товарищей, а значит и их грехи. Но у меня и у других друзей такое впечатление, что, если бы кто-нибудь из капитулянтов выступил с открытым и мужественным предупреждением, партия простила бы ему многое. Здесь дело не в снисходительности, а, я бы сказал, прямо-таки в жизненном инстинкте. Зиновьев, Каменев и все другие представляют собою так или иначе партийный капитал. Их грехи "не случайны". Но, с другой стороны, не случайна была и та роль, которую они играли при Ленине. Положение партии таково, что обязывает их, казалось бы, встряхнуться, пробудиться и сказать открыто, что они думают. Этим они оказали бы партии крупнейшую услугу.
Чем же объясняется все-таки их молчание? Неужели же только голым страхом за личную судьбу? Но разве можно себе представить положение, более тяжкое и более недостойное, чем то, в какое многие из бывших вождей, теоретиков и политиков, поставлены сталинской бюрократией, правда, при прямом участии самих "пострадавших". Казалось бы, им нечего терять, кроме цепей унижения и бессилия. Или, может быть, они просто окончательно и полностью выдохлись и ничего не сохранили за душой? Скорее всего именно так. По крайней мере, на вопрос о том, что думает и делает Преображенский, товарищи, знающие его, или, вернее, связанные с теми, кто наблюдает его, отвечают обычно: "Преображенский? Пьет чай с вареньем и играет на гитаре".
Молчание Сталина и его затворничество приобретают все более и более демонстративный характер. В конце концов всему есть мера! Обжегшись на целом ряде больших вопросов, Сталин стал осторожнее. Это понятно. Но не может же официальный вождь партии жить годы на проценты со своих "шести пунктов". Молчание на XVII партийной конференции, собравшейся в очень ответственный исторический момент, было уже само по себе скандалом. Но несравненно хуже молчание Сталина по поводу совершающегося за последние месяцы поворота во всей хозяйственной политике. Все чувствуют, что ряд последних декретов, разрозненных, несогласованных и необъясненных, представляет только введение к какому-то более решительному повороту. Все спрашивают себя: вправо, влево или ... шаг на месте? Сталин молчит. А теоретическое разъяснение по поводу свободы торговли дает Калинин.
Ходят слухи, что молчание Сталина есть не только мера осторожности, но и своего рода демонстрация. В своем "Завещании" Ленин писал о "капризности" Сталина. Эта характеристика встречается у Ленина и еще кое-где. Старики рассказывают, что еще в эпоху Ленина Сталин, в случае обиды, прятался у себя на квартире или за городом на несколько дней, прерывая с учреждениями партии, в том числе и с Лениным, устные, письменные и телефонные сношения. Тогда говорили в тесном кругу: "на Сталина опять нашло". Такое состояние он переживает, повидимому, и сейчас, только не в прежнем, домашнем, а так сказать, во "всемирно-историческом" масштабе.
1929 -- 30 годы были периодом, когда "головокружение от успехов" стало постоянным состоянием Сталина. 1931 год принес первые серьезные предостережения. 1932 год стал для него явно началом заката. Непосильные задачи, упадок личного авторитета, внутреннее чувство своей несостоятельности -- все это, повидимому, превратилось у него в политическую истерию. На Сталина опять "нашло", но уже не на несколько дней, а на несколько месяцев.
Рассчитывает ли он таким путем взвалить ответственность на других, обвинив их в том, что они оттерли его от руководства и вызвали большие бедствия? Надеется ли он на то, что партия снова поднимет его? Или же в поведении его нет никакого расчета, а есть лишь острый каприз нервов, вызванный одной из наших политических диспропорций: несоответствием между интеллектуальными силами Сталина и предъявляемыми к нему требованиями? Если даже допустить, что Сталиным руководит расчет, то впечатление получается такое, что хитрец перехитрил на этот раз себя самого. Очевидно, есть такие задачи, которых нельзя разрешить при помощи хитрости, помноженной на упорство.
Во всяком случае, вывод получается такой, что, запретив говорить всем, кроме себя, Сталин убедился, что ему самому совершенно нечего сказать.
Все усилия аппарата направлены на то, чтобы не допустить обобщений. Если дело идет слишком уж плохо, то находят "виноватого" и с треском устраняют его. Причина ошибок и злополучий всегда внизу. Аппарат выработал на этот счет порядок, который действует без отказа.
Против критической мысли применяются исключительные меры, которые в большинстве случаев кажутся, по своему размаху, совершенно не отвечающими тому эпизоду, который их вызвал. Но бюрократия в этой области непреклонна. Ею руководит, пожалуй, правильный инстинкт, подсказывающий ей, что если критика безнаказанно прорвется в одном месте, то удержать ее, пожалуй, не удастся.
С этим связан прямо-таки суеверный страх перед левой оппозицией. Всякая мысль, которая хоть слегка пахнет оппозицией, вызывает тщательное всестороннее расследование, а затем, разумеется, и преследование. Несмотря на то, что мы все уже, казалось бы, перевидали, трудно поверить, до какой низости сталинская бюрократия доходит в преследовании левой оппозиции. Дело идет не только и не столько о мерах ГПУ, т. е. о репрессиях общего порядка, как аресты, высылки, не говоря уже о лишении работы, о преследовании членов семьи, по восходящей и нисходящей линии и пр. Сейчас к этим мерам прибавилось систематическое моральное опорачивание. Если дело идет о рабочем, то его немедленно превращают в пьяницу, прогульщика и пр. Если дело идет об администраторе, директоре завода, вообще хозяйственнике, то его обвиняют не более и не менее, как в злоупотреблении кассой, в незаконных сделках, или в присвоении себе личных привиллегий и преимуществ.
Если это судья, то пускают слух о том, что он взяточник. Сплошь да рядом подозреваемых в оппозиционности заранее ставят на такие должности, на которых человек становится легко уязвимым. Эта система, вдохновленная лично Сталиным, разработана теперь во всех деталях и применяется автоматически, при содействии всех заинтересованных учреждений: контрольных комиссий, органов ГПУ и т. д.
Я не называю здесь примеров, потому что они могли бы только ухудшить положение и без того пострадавших товарищей. Но многие из них выражали желание, чтоб об этой подлой системе было напечатано в Бюллетене, а по возможности и в органах левой оппозиции в других странах.
Москва-Ленинград-Харьков-Ташкент.
Июнь-июль-август 1932 г.
Москва, 20-го августа 1932 года.
...На Украине многие крестьяне бегут из колхозов; убирать некому. Предполагается, в связи с отсутствием сырья для ряда заводов, приостановить их работу и направить рабочих на уборку хлеба.
В Донбассе не очень спокойно; из-за тяжелых материальных условий рабочие разбегаются.
В Иваново-Вознесенске рабочие бросили работу и вышли на улицу. Туда выезжали Молотов и Каганович. Причины тяжелого положения они валили на места. Рабочие предложили им самим переехать для работы на места и показать, как надо работать, а не отделываться тем, что кто-то исказил линию партии...