Таинственные дела происходят в области руководства Коминтерном. Аппаратчина достигла таких высот, что уж не стесняется некоторые свои тайные "функции" выполнять гласно. Печатаются статьи и документы, имеющие явно какое-то очень специальное, так сказать оккультное значение. Авгуры первой степени говорят публично, на языке, понятном только авгурам второй степени. Уже третьему кругу жрецов оккультный язык остается недоступным. Простые смертные обречены на догадки.
В N 1 журнала "Большевик", который является важнейшей лабораторией бюрократической мистики и мистификации, напечатаны три речи Сталина, произнесенные им в мае 1929 года, в президиуме ИККИ и в его комиссии. Редакция журнала старательно отмечает при каждой из речей, что она "публикуется впервые". Но редакция совсем не поясняет, зачем эти старые -- и, увы, столь скудные -- речи вообще предаются тиснению. Речи относятся к тому периоду, когда Ловстон был еще членом президиума ИККИ и тягался с Фостером за звание авгура второй степени. Характеристика этой тяжбы в речи не лишена цинической меткости. Вот с каким натурализмом Сталин изображал борьбу двух кланов за право представлять в Америке последние откровения "ленинизма":
"Группа Фостера желает демонстрировать свою верность ВКП и об'являет себя "сталинцами"? Очень хорошо. Мы, ловстоновцы, пойдем дальше группы Фостера и потребуем снятия тов. Бухарина с Коминтерна. Пусть попробуют догнать нас фостеровцы! Пусть знают там, в Москве, как мы, американцы, умеет играть на бирже! Группа Фостера желает демонстрировать свою близость к Коминтерну и добивается исполнения решения Коминтерна насчет отзыва Пеппера? Очень хорошо. Мы, ловстоновцы, пойдем дальше и исключим т. Пеппера из партии. Пусть-ка попробуют догнать нас фостеровцы. Пусть знают там, в Москве, как мы, американцы, умеем играть на бирже".
("Большевик", 1930 г., N 1, стр. 10).
Что оценить эти строки полностью, надо не забывать, что речь идет все-же не о биржевых маклерах, а о двух фракциях, из которых одна руководила американской партией в течении нескольких лет и провела достославную борьбу с "троцкизмом" (клан Ловстона), а другая -- поставлена во главе Коминтерна совсем недавно, чтобы выполнить задачи "третьего периода".
Нельзя не спросить себя: какую цель преследует Сталин, публикуя свои речи сегодня, много месяцев спустя после того, как они были произнесены, и ставя публично на одну доску Ловстона, исключенного из Коминтерна, и Фостера, все еще высоко держащего знамя сталинизма? "Тайна сия велика есть". Столь неожиданное опубликование речей, произнесенных в секретнейших заседаниях, кажется прямо-таки непостижимым, если не допустить, что дело идет о какой-то новой закулисной махинации, о которой авгуры первой степени считают своевременным предупредить авгуров второго кольца.
Но можно ли сделать такое неуважительное допущение? Из той же речи Сталина вытекает, что никак нельзя. Нужно иметь в виду, что центральное место речи посвящено вопросам -- кто бы мог подумать? -- революционной морали. Да, да, мы не шутим. Вот что говорит на эту тему компетентный оратор:
"Либо мы -- ленинцы, и наши отношения друг к другу, так же как и отношения секций к Коминтерну и обратно, должны строиться на взаимном доверии, должны быть чисты и прозрачны, как кристалл, -- и тогда не должно быть места в наших рядах гнилой дипломатической игре. Либо мы -- не ленинцы -- и тогда..." (стр. 10).
...и тогда, конечно, допустимо все: интрига, фальшь, темные намеки, подлая клевета, убийство из-за угла. Но так как Сталин -- "ленинец", следовательно, по собственной своей аттестации, "чист и прозрачен, как кристалл"; так-как авторитетность Сталина в вопросах "лойяльности" и морали вообще, как известно, раз навсегда засвидетельствована самим Лениным, то совершенно ясно, что о "гнилой дипломатической интриге" в данном случае не может быть и речи. Но каков же, все-таки, смысл столь неожиданной публикации? А смысл ведь должен быть.
Может быть она сделана просто для того, чтобы окончательно скомпрометировать исключенного Ловстона? Допускаем. Но как же быть тогда с Фостером? Между тем на этого последнего речь беспощадного моралиста бросает хотя и "прозрачный", но совсем не "чистый" свет. Приведем опять цитату; она заслуживает этого:
"Для характеристики того, как чистые коммунистические нравы извращаются и покрываются грязью в ходе фракционной борьбы, можно было бы еще сослаться на такой факт, как, скажем, моя беседа с т.т. Фостером и Ловстоном. Я говорю о беседе, имевшей место во время 6-го конгресса. Характерно, что в переписке со своими друзьями тов. Фостер изображает эту беседу, как нечто таинственное, о чем не следует говорить вслух... Откуда эта мистика и для чего она нужна, дорогие товарищи? Что же таинственного могло быть в моей беседе с т.т. Фостером и Ловстоном? Слушая этих товарищей, можно подумать, что я говорил с ними о вещах, о которых здесь стыдно рассказывать. Но это же нелепо, товарищи. И для чего эта игра в мистику? Разве трудно понять, что мне нечего скрывать от товарищей? Разве трудно понять, что я всегда готов в любой момент рассказать товарищам с начала и до конца о содержании моей беседы с Фостером и Ловстоном?.. (стр. 11, подчеркнуто нами).
Таким образом, Фостер обвиняется не более, не менее, как в том, что он "извращает и покрывает грязью" коммунистические нравы. Но ведь Фостер стоит во главе коммунистической партии Соединенных Штатов? Но ведь Фостер -- член президиума Коминтерна? Как же это понять? Мы не требуем, чтобы каждый коммунист, даже из породы вождей, был непременно "чист и прозрачен, как кристалл". Это слишком высокий, так сказать сверх-человеческий критерий. Он доступен лишь избранным. Но все-же между "кристаллом" и "грязью" есть много переходных ступеней. Как же простые смертные об'ясняют себе, что на смену биржевому игроку Ловстону поставлен Фостер, который "покрывает грязью" -- не лаком и не позолотой, а грязью -- "чистые коммунистические нравы"? И почему -- вот где гвоздь вопроса! -- чистый, как кристалл вождь вождей счел нужным разоблачить эту неведомую тайну лишь через ряд месяцев после того, как непрозрачный Фостер сменил столь же непрозрачного Ловстона у кормила правления?
Мало того: мы узнаем попутно, -- в чем, правда, не сомневались и раньше, -- что Фостер одержал победу отнюдь не против Сталина, а, наоборот, при помощи какой-то закулисной беседы со Сталиным. "Откуда эта мистика и для чего она нужна, дорогие товарищи?". Вот именно: откуда и для чего? Разве трудно понять, что Сталину "нечего скрывать от товарищей?". Разве трудно понять, что Сталин "готов в любой момент рассказать товарищам сначала до конца" -- все, решительно все?
И тем не менее нельзя все же удержаться от соблазна гипотезы: а не о том ли дело, чтоб опрокинуть Фостера? Иначе никак нельзя понять, зачем понадобилось шельмовать недавно назначенного вождя, смешивая его с грязью?
Положение отнюдь не упрощается следующими достаточно категорическими словами Сталина по адресу Фостера:
"Где выход?" -- спрашивает себя оратор и отвечает: "Тов. Фостер наметил один из выходов. Из его предложения выходит, что нужно передать руководство меньшинству (т.-е. группе Фостера. А.). Можно ли принять этот выход? Нет, нельзя принять. Делегация ИККИ допустила ошибку, когда она, резко отмежевавшись от большинства (Ловстона), не отмежевалась вместе с тем столь же резко и от меньшинства (Фостера)... Следовательно, предложение тов. Фостера со всеми вытекающими из него последствиями отпадает само собой" (стр. 12).
Выходит, что в мае 1929 г. Сталин начисто отказывал Фостеру в праве занять место Ловстона. Начисто ли, однако? Тогда это понималось так, что Фостер должен еще доказать свою "преданность". Сталин как бы вскользь обвинял Фостера в том, что в интересах фракционной борьбы с Ловстоном тот готов пользоваться "скрытыми троцкистами". В этом и был тогда -- в мае 1929 года -- центр тяжести обвинений. Проповедь Сталина имела тогда своей задачей не столько скромпрометировать Фостера, сколько запугать его. Это было достигнуто полностью. Фостер дал с избытком все требовавшиеся от него доказательства верности. В борьбе против левой оппозиции он превзошел себя. Одновременно, опираясь на таинственную беседу со Сталиным в Москве, Фостер получил в свои руки американский "аппарат", и... из меньшинства стал большинством. Во время этой операции, когда Фостер столь успешно "покрывал грязью" коммунистические нравы, Сталин молчал. А теперь, долго спустя после того, как Фостер окончательно взял в свои руки судьбы официального коммунизма в Америке, Сталин печатает свои три речи с таинственной пометкой "публикуется впервые".
Дело осложняется еще одним как будто уже совершенно неожиданным обвинением:
"Фостер и Биттельман -- так негодует наш моралист -- не видят ничего предосудительного в том, чтобы об'явить себя "сталинцами", демонстрируя этим свою верность ВКП. Но это же прямое неприличие, дорогие товарищи! Разве вам не известно, что нет (!) и не должно быть (!!) никаких "сталинцев"? Для чего допускается это неприличие со стороны меньшинства?" (стр. 9).
Оказывается, что об'являть себя сталинцем -- это "прямое неприличие". Кто бы мог подумать! В той же книжке "Большевика" другой "кристалл", меньшего размера, но не меньшей прозрачности -- речь идет о Куусинене -- доказывает, однако, на 20-ти компактных страницах, что быть сталинцем -- первый и в сущности единственный долг каждого чиновника, серьезно относящегося к собственной судьбе. Статья несравненного героя финляндской революции 1918 г. так и называется: "Сталин и большевизация компартий". Автор со свойственным ему блеском доказывает, что великими своими успехами в Китае, Англии и др. странах Коминтерн обязан одному лишь Сталину. Поражения же относятся за счет всех других. В своей речи Сталин, с своей стороны, с большой похвалой говорит о Куусинене. Но приходится верить, что все это -- чистая случайность и к делу не относится. Если Куусинен в январе 1930 г. об'являет себя на 20 страницах сталинцем в международном масштабе, то это его частное дело. Если же Фостер делал такие заявления в мае 1929 г., пытаясь сыграть на повышение, то это "прямое неприличие, дорогие товарищи". Но ведь Фостер все-таки своего добился? Ведь именно при помощи "неприличия" Фостер добился своевременного поворота со стороны всех американских чиновников, которые, подобно Куусинену, серьезно относятся к собственной судьбе? Неужели же все это в совокупности есть лишь печальное недоразумение? Приходится думать, что именно так. Ибо -- "товарищи, Коминтерн ведь не биржа. Коминтерн есть святая святых рабочего класса. Нельзя поэтому смешивать Коминтерн с биржей". Таковы несравненные, чисто-сталинские, и насквозь-сталинские формулировки. Они взяты из той же речи и непосредственно предшествуют уже приведенным нами словам насчет недопустимости "гнилой дипломатической игры", ибо отношения коммунистов друг к другу должны быть "чисты и прозрачны, как кристалл".
И тем не менее мы остаемся при убеждении, что все на свете имеет свою причину, а в политике -- свою цель. Неужели же можно допустить, что речь "публикуется впервые" только для того, чтобы лишний раз документировать политическую неподкупность Сталина даже по отношению к тем хамелеонам, которые столь самозабвенно об'являют себя сталинцами? Само по себе такое предположение не лишено вероятности в нынешний "третий период", который характеризуется прежде всего чудовищной, архи-американской, постыдно-неприличной рекламой персонифицированного сверх-руководства. Но можно ли все же допустить, что при этом, без всякой необходимости, так сказать мимоходом, погружаются в грязь репутации еще несмененных вождей второго ранга? Если это действительно так, значит наступила новая стадия бонапартистского перерождения бюрократического режима, когда уже и ближайшее окружение приближается к "черни". Но мы думаем все-же, что дело не только в этом. Все прецеденты, -- а их немало, -- толкают к выводу, что, хотя Коминтерн и не биржа, но в сталинской фракции акции Фостера все же сильно упали. Почему? Не знаем. Во всяком случае, не по причинам принципиального характера: по этой части вряд-ли Фостер склонен или способен чинить какие-нибудь затруднения. В чем же дело? Это -- тайна, которая пока еще не вышла из среды авгуров двух первых степеней. Почему бы не спросить о тайне самого автора речей? Кто, кто, а уж он к тайнам пристрастия не питает. "Разве трудно трудно понять, что (ему) нечего скрывать от товарищей? Разве трудно понять, что (он) всегда готов, в любой момент рассказать товарищам, сначала и до конца -- все, все... кроме того, пожалуй, как и почему он убил Блюмкина. Но мы рассчитываем и на этот последний вопрос получить ответ.
...А Фостеру все же приходится, как будто бы, готовиться к перемене образа жизни. Или может быть его спасет... эта заметка?
"Правда" от 7-го марта приносит известие о том, что прошлогодние речи Сталина по американскому вопросу изданы отдельной брошюрой. Тираж -- 100.000 экземпляров! Мы не ошиблись: дело оказалось куда "глубже", чем могло бы показаться непосвященным. Однако, столь неожиданный тираж столь бессодержательных речей (кроме циничного резонерства в них нет ничего) -- не дает нам все-же ключа к роковой загадке. 100.000 экземпляров -- значит это и впрямь рассчитано на массы? Но что же поймут массы в неожиданном комментарии к неожиданной карьере Фостера? Или же новое издание должно показать самому Фостеру, что с ним не собираются шутить? Или же апокалиптический тираж порожден лишь чрезмерным усердием исполнителей, как и в области коллективизации? Поистине, все труднее разбираться в зигзагах генеральной линии.
Альфа