Условная ложь общества, разделенного на классы, тем больше разрастается, чем более расшатывается под влиянием экономического развития и вызываемой им классовой борьбы существующий порядок вещей. Маркс весьма справедливо сказал, что чем более развивается противоречие между растущими производительными силами и существующим общественным строем, тем более пропитывается лицемерием идеология господствующего класса И чем более обнаруживает жизнь лживость этой идеологии, тем возвышеннее и нравственнее становится язык этого класса (Sankt Мах Dokumente des Sozialismus, August 1904, S. 370-371). Справедливость этой мысли особенно ярко бросается в глаза теперь, когда, например, в Германии распространение разврата, разоблаченного процессом Гардена-Мольтке, идет рука об руку с возрождением идеализма в общественной науке. А у нас даже в среде теоретиков пролетариата являются люди, не понимающие общественной причины этого возрождения и сами подчиняющиеся его влиянию Богдановы, Базаровы и им подобные...
Впрочем, преимущества, даваемые всякому исследователю методом Маркса, так безмерно велики, что их начинают во всеуслышание признавать даже люди, охотно подчиняющиеся условной лжи нашего времени К числу таких людей принадлежит, например, американец Зелигмэн, автор вышедшей в 1909 году книги The economic interpretation of history. Зелигмэн откровенно признает, что ученых отпугивали от теории исторического материализма делаемые из нее Марксом социалистические выходы. Но он находит, что можно накормить козу и сохранить капусту, можно быть экономическим материалистом и, однако, оставаться противником социализма. Тот факт. что экономические взгляды Маркса были ошибочны, -- говорит он, -- не имеет никакого отношения к истинности или ложности его философии истории *106 В действительности, экономические взгляды Маркса были теснейшим образом связаны с его историческими взглядами. Чтобы хорошо понять Капитал, безусловно необходимо сначала хорошо вдуматься в знаменитое предисловие к Zur Kritik der politischien Oekonomie. Но мы не можем здесь ни излагать экономические взгляды Маркса, ни выяснять то, не подлежащее, однако, ни малейшему сомнению обстоятельство, что они представляют собой лишь необходимую составную часть учения, называемого историческим материализмом *107. Прибавим только, что Зелигмэн-достаточно почтенный человек для того, чтобы пугаться также материализма. Этот экономический материалист считает непозволительною крайностью стремление об'яснять религию и даже христианство экономическими причинами *108. Все это ясно показывает, как глубоко коренятся те предрассудки, а следовательно, и те препятствия, с которыми приходится бороться теории Маркса. И все-таки самый факт появления книги Зелигмэна и даже самый характер делаемых им оговорок дают некоторое основание надеяться, что исторический материализм,-- хотя бы и в укороченном, очищенном виде,-- добьется, наконец, признания со стороны тех идеологов буржуазии, которые не совсем еще покинули всякую заботу о приведении в порядок своих исторических воззрений.*109
Но борьба с социализмом, материализмом и прочими неприятными крайностями предполагает наличность известного духовного оружия. Духовным оружием, употребляемым в борьбе с социализмом, служит теперь, главным образом, так называемая суб'ективная политическая экономия и более или менее удачно насилуемая статистика. В борьбе с материализмом главной твердыней являются всевозможные разновидности кантианства. В области общественной науки кантианство утилизируется для этой цели, как учение дуалистическое, разрывающее связь между бытием и мышлением. Так как рассмотрение экономических вопросов в наш план не входит, то мы ограничимся оценкой философского духовного оружия буржуазной реакции в области идеологий.
Заканчивая свою брошюру "Развитие научного социализма", Энгельс замечает, что, когда созданные капиталистической эпохой могучие средства производства перейдут в общественную собственность и когда производство будет организовано сообразно общественным потребностям, тогда люди станут, наконец, господами своих общественных отношений, а тем самым сделаются господами природы и самих себя. Только тогда они начнут сознательно делать свою историю; только тогда приводимые ими в действие общественные причины будут вызывать все в большей мере желательные для них действия. Это будет скачок человечества из царства необходимости в царство свободы.
Эти слова Энгельса вызвали возражения со стороны тех, которые, вообще не переваривая скачков, никак не могли или не хотели понять скачка из царства необходимости в царство свободы. Такой скачок казался им даже противоречащим тому взгляду на свободу, который высказан был тем же Энгельсом в первой части Анти-Дюринга. Поэтому, чтобы разобрать, в чем тут была у них путаница, мы вынуждены припомнить, что, собственно, высказал там Энгельс.
А высказал он там вот что. Поясняя слова Гегеля: Необходимость слепа лишь поскольку она остается непонятой, он утверждал, что свобода состоитв господстве над природой и над самим собой,-господстве, основанном на познании естественной необходимости *110. Энгельс развил эту мысль с ясностью, вполне достаточной для людей, знакомых с тем учением Гегеля, на которое он ссылался. Но в том-то и беда, что современные кантианцы Гегеля только критикуют, а изучать не изучают: не зная Гегеля, они не могли понять и Энгельса. Они возражали автору Анти-Дюринга, что нет свободы там, где есть подчинение необходимости. И это было вполне последовательно со стороны людей, философские взгляды которых насквозь пропитаны дуализмом, не умеющим соединять мышления с бытием. С точки зрения этого дуализма скачок из необходимости в свободу действительно остается совершенно непонятным. Но философия Маркса,-- так же, как и философия Фейербаха,-- провозглашает единство бытия и мышления. И хотя она,как мы уже видели выше, говоря о Фейербахе,-понимает это единство совсем иначе, нежели понимал его абсолютный идеализм, но в интересующем нас вопросе об отношении свободы к необходимости она совсем не расходится с учением Гегеля.
Все дело в том, что именно понимать под необходимостью. Еще Аристотель *111 показал, что понятие необходимости имеет много оттенков: необходимо принять лекарство, чтобы выздороветь; необходимо дышать, чтобы жить; необходимо с'ездить в Эгину, чтобы получить долг. Это, так сказать, условная необходимость; мы должны дышать, если мы хотим жить; должны принимать лекарство, если хотим отделаться от болезни и т. д. С необходимостью этого рода человек постоянно имеет дело в процессе своего воздействия на внешний мир: ему необходимо посеять хлеб, если он хочет получить жатву; необходимо спустить стрелу, если он хочет убить зверя; необходимо запастись топливом, если он хочет привести в действие паровую машину, и т. д. Становясь на точку зрения неокантианской критики Маркса, надо признать, что и в этой условной необходимости есть элемент подчинения; человек был бы свободнее, если бы он мог удовлетворять свои потребности, вовсе не затрачивая никакого труда; он всегда подчиняется природе, даже заставляя ее служить ему. Но это его подчинение ей является условием его освобождения: подчиняясь ей, он тем самым увеличивает свою власть над нею, т.-е. свою свободу. То же было бы и при планомерной организации общественного производства. Подчиняясь известным требованиям технической и экономической необходимости, люди положили бы конец тому нелепому порядку, при котором над ними господствуют их собственные продукты, т.-е. в огромной степени увеличили бы свою свободу. Его подчинение и тут стало бы источником его освобождения.
Это не все. Привыкнув думать, что мышление отделено целой пропастью от бытия, критики Маркса знают только один оттенок необходимости: они,-скажем опять словами Аристотеля,-представляют себе необходимость лишь как силу, препятствующую нам поступать согласно нашему желанию и вынуждающую нас делать то, что противоречит ему. Такая необходимость в самом деле противоположна свободе и не может не быть для нас более или менее тяжелой. Но и тут не надо забывать, что сила, представляющаяся человеку внешней силой принуждения, идущего вразрез с его желанием, может при других обстоятельствах представляться ему в совершенно другом свете. Возьмем для примера наш современный аграрный вопрос. Умному помещику-кадету принудительное отчуждение земли может казаться более или менее,-т.-е. обратно пропорционалвно величине справедливого вознаграждения,-- печальной исторической необходимостью. А вот крестьянину, стремящемуся достать землицы, более или менее печальною необходимостью будет представляться наоборот, только это справедливое вознаграждение, а само принудительное отчуждение непременно покажется ему выражением его свободной воли и самым драгоценным обеспечением его свободы.
Говоря это, мы касаемся, может быть, самого важного пункта в учении о свободе,-- пункта, не упомянутого Энгельсом, конечно, только потому, что человеку, прошедшему школу Гегеля, этот пункт понятен и без всяких пояснений.
В своей философии религии Гегель говорит: Die FreilicU ist dies: nichts zu wollen als sich *112, т.-е. свобода состоит в том, чтобы не желать ничего, кроме себя22. И это замечание проливает чрезвычайно яркий свет на весь вопрос о свободе, поскольку он касается общественной психологии: крестьянин, требующий передачи ему помещичьей землицы, не хочет ничего, кроме себя. А вот помещик-кадет, соглашающийся уступить ему эту землицу, тот хочет уже не себя, а того, к чему вынуждает его история. Первый свободен; второй-разумно подчиняется необходимости.
С пролетариатом, обращающим средства производства в общественную собственность и организующим на новых началах общественное производство, было бы то же, что с крестьянином: он ничего не хотел бы, кроме себя. И он чувствовал бы себя вполне свободным. Ну, а что касается капиталистов, то те, конечно, в лучшем случае чувствовали бы себя в положении помещика, принимающего кадетскую аграрную программу: они не могли бы не находить, что иное дело -- свобода, а иное дело -- историческая необходимость.
Нам сдается, что критики, возражавшие Энгельсу, не понимали его, между прочим, и потому, что они могли мысленно войти в такое положение капиталиста, но никак не могли вообразить себя в коже пролетариев. И мы полагаем, что на это тоже была своя социальная, в последней инстанции, экономическая причина.