Об этом человеке не любят вспоминать — слишком уж неудобная фигура: ни для кого неудобная — и все же споры о нем почти не затихают уже более полувека. До последнего своего дня он однозначно причислял себя к левым — и создал книгу, вошедшую как сильнейшее оружие в арсенал антикоммунизма. Безоговорочный враг тоталитаризма, он под конец жизни составлял для английских спецслужб списки литераторов, сочувствующих коммунизму. Казалось бы, набор парадоксов, но ведь и сам Джордж Оруэлл был воплощенным парадоксом. Не понимая этого, в нем нельзя понять ровным счетом ничего. Любая попытка загнать личность Оруэлла в короткую формулу будет малопродуктивна. По согласному мнению современников, в нем всегда уживались сразу несколько вполне противоречивых натур. И вот еще один парадокс: несмотря на вышесказанное, он был поразительно цельным человеком. Цельным в том смысле, в каком можно было бы пожелать этого каждому из нас — никогда его идеи не расходились с его же делами даже на самую малость. Развитие Оруэлла как человека и как автора шло мучительно и не всегда в лучшем направлении, но уж в чем в чем, а во внутренней непоследовательности его вряд ли можно упрекнуть. И вся его жизнь дает нам редкий образец удивительной принципиальности и честности. Проследим этот путь вкратце. Родившись в 1903 г, в небогатой но относительно обеспеченной семье, получив прекрасное образование, он отказывается от открывающихся заманчивых возможностей и отправляется в Бирму на малопритязательное место в колониальной полиции. Мотив? Хотел на своем опыте уяснить, что такое империализм.
И понял, но заметьте — понял исключительно с точки зрения психологии, в смысле «духа» или чего-то подобного. («Я понял, что, когда белый человек становится тираном, он уничтожает свою свободу. Он превращается в пустую, податливую куклу, условную фигуру сахиба... Он носит маску, и лицо его обживает эту маску», и т.п.) Это не случайно, и в дальнейшем та же черта проявит себя как главная сила и в то же время главная слабость Оруэлла. Но это будет позже, а пока, отслужив пять лет в полиции, он бросает службу, ибо она становится все менее совместимой с его социалистическими убеждениями. Впрочем, что ж такого, поддался идеалистическому порыву, молодо-зелено... Однако же, Оруэлл вновь возвращается в Европу, где у него не было абсолютно никаких перспектив. Зачем? Неизвестно... Он опускается чуть ли не на самое дно общества, скитается по ночлежкам, перебивается случайными заработками. «Моя ненависть к угнетению зашла крайне далеко, — вспоминал он. — Жизненная неудача представлялась мне тогда единственной добродетелью. Малейший намек на погоню за успехами, даже за таким ``успехом” в жизни, как годовой доход в несколько сот фунтов, казался мне морально отвратительным, чем-то вроде сутенерства». В наши дни эти слова звучат как признание выходца с другой планеты, не правда ли? Неудивительно, что в 1936 г, когда в Испании разгорелась гражданская война, Оруэлл отправился туда в числе тысяч интернационалистов со всего света. Он сражался, был тяжело ранен и, что самое важное — там же, в Испании, стал свидетелем событий, без которых он так и остался бы второстепенным «прогрессивным» писателем, наверняка не создав того, что обеспечило ему место в истории. Я говорю о так называемом «Барселонском мятеже».
Антифашистская война в Испании была неразрывно связана с разворачивавшимся там с 1931 г. революционным движением. Однако, сталинская бюрократия, чьи приказы к тому времени стали законом для Коминтерна, была гораздо больше заинтересована в хороших отношениях с буржуазными странами, чем в победе испанской (да и любой другой) революции. Пассивность компартии выдвинула на первый план более радикальные силы: левых социалистов, анархистов и ПОУМ (объединение марксистов антисталинской ориентации). «Источник опастности, — писал Оруэлл, — был элементарно прост и виден невооруженным глазом: антагонизм между теми, кто хотел, чтобы революция шла дальше, и теми, кто хотел сдержать или предотвратить ее, то есть в конечном счете между анархистами и коммунистами». Именно перспектива победы антисталинских левых и побудила советскую бюрократию вмешаться в войну. То есть, в войне-то она участвовала крайне осторожно, помогала республиканской Испании скупо, а вот в чем не знала удержу, так это в очернении и истреблении испанских революционеров. После провокации в Барселоне, повлекшей вооруженное сопротивление анархистов и поумовцев, ПОУМ был объявлен вне закона, а его активисты — брошены в тюрьмы и расстреляны. Оруэлл состоял в ополчении ПОУМ и наблюдал барселонские события собственными глазами. После начала контрреволюционного террора, проводимого агентами НКВД и испанскими сталинистами, ему пришлось с риском для жизни бежать из Испании. Его книга «Памяти Каталонии» дает, вероятно, самое правдивое описание «гражданской войны в гражданской войне», расколовшей республиканский лагерь. Не обошлось без раскола, без глубочайшей трещины и в жизни самого писателя. Полным непониманием главного в личности Джорджа Оруэлла была бы попытка расчленить его жизненный путь на два — восходящий и нисходящий — этапа: «революционер» до Испании и «ренегат» после. Не был он ни тем ни другим. Да, Испанская война действительно вызвала в нем перелом, возможно, сильнейший за всю его жизнь. Ужас и отвращение перед сталинизмом, подавлявшим революцию изнутри республиканского лагеря, и фашизмом, делавшим то же снаружи, резко оттолкнул Оруэлла к идеалам абстрактной демократии в духе либерализма XIX века. Но этот ужас поставил его по одну сторону баррикад с теми, кто еще вчера были его смертельными врагами, и это еще не значит, что они стали его друзьями. Не следует думать, будто Оруэлл не замечал этой дилеммы. Он отлично сознавал ее и такое сознание временами разрывало его на части, ибо он ясно понимал обреченность капиталистической системы, будучи не в силах найти ей реальную альтеранативу вне пределов сталинского тоталитаризма. Именно поэтому Оруэлл и вынужден был занять сомнительную позицию «непререкаемого морального авторитета». Иного выхода он не видел. Оруэлл вовсе не был «троцкистом» — вопреки навешанным на него ярлыкам. В 30-х годах он какое-то время входил в Независимую лейбористскую партию, занимавшую позицию между Коминтерном и Четвертым интернационалом. Троцкий, приложивший немало усилий, чтобы помочь НЛП определиться, характеризовал ее как «центристскую формацию». В свою очередь Оруэлл, видимо знакомый с троцкизмом не по самым лучшим источникам, писал: «Теперь называть человека „троцкистом” значит назвать его убийцей, провокатором и т.д. С другой стороны, на каждого, кто критикует политику коммунистов слева, может быть наклеен ярлык „троцкиста". Скорее он следовал путем, общим для левой интеллигенции той поры: от идеалистических восторгов — через усталость и скептицизм — к отторжению.
Правда и здесь Оруэлл был не так уж прост, но об этом ниже. Важно только заметить, что именно в 40-е, на новом этапе жизни, он создал основные литературные произведения, принесшие ему бессмертие.
В первую очередь это, конечно же, «Скотный двор» — довольно лобовая сатира на историю Советского союза — и вышедший за два года до смерти автора роман «1984».
Концепция мира, созданного Оруэллом в «1984» критиковалась уже неоднократно с самых различных точек зрения. Подобной критике посвящены целые тома, так что вряд ли стоит на этом особо акцентировать внимание. Достаточно еще раз напомнить, что мир 1984 — всего лишь аккуратно выстроенная логическая конструкция, приобретшая пугающее подобие жизни благодаря литературному гению автора.
Теоретический скелет этой концепции представляет собой раннюю версию доктрины «государственного капитализма», сформулированной Бруно Рицци и популяризированной Бернхемом. В 30-е годы теоретикам этой доктрины представлялся апокалептический призрак некой всемирной диктатуры бюрократов, идущей на смену капитализму. Сталинизм, фашизм и даже рузвельтовский «Новый курс» в этом случае являлись всего лишь провозвестниками новой эксплуататорской формации. Однако истории было угодно разминуться с выкладками теоретиков. Последствия Второй мировой войны нанесли теории «госкапитализма» смертельный удар — как раз в то самое время, когда Оруэлл писал свой роман. Впрочем, если ему и не удалось создать действительно непротиворечивую структуру, он все-таки сумел сделать ее правдоподобной, да какой правдоподобной! Отечественный литературовед А.М. Зверев справедливо подметил: «Историческое обобщение вообще не являлось сильной стороной его книг», более того — выводя их, Оруэлл нередко попадал впросак. То же мы можем отметить даже когда речь идет о центральном моменте его творчества. По доброй традиции «оруэлловедения», говоря о нашем герое, следует непременно упомянуть его глубочайшее проникновение в самую суть феномена тоталитаризма. Правда, на основе «1984», представляющего собой концентрацию размышлений Оруэлла на эту тему, можно заметить, что указанный феномен понят им вовсе не так глубоко, как обычно приписывается. Бесспорно, незаурядное чутье Оруэлла позволило ему создать весьма достоверную атмосферу тотального контроля над личностью, реализованную в тот период на немалой части европейской территории, однако, чем дальше автор удаляется от надстроечной составляющей тоталитарного общества к его экономическому фундаменту, тем менее реалистичной делается картина. Загадочная еретическая «Книга» из романа, представляющая по сути средневзвешенное из «Преданной революции» Троцкого и «Революции управляющих» Бернхема, дает вполне четкую квинтэссенцию оруэловской фантазии, но вот какое отношение она имеет к реальности, не ясно. Здесь мы наблюдаем тот же дефект — достоверность убывает от надстройки к базису, от наблюдения к анализу и — не примите за сектантство — от Троцкого к Бернхему. почему возникают тоталитарные диктатуры, чем они держатся — об этом нет почти ни слова, помимо чисто психологических («тоталитарная идея всегда живет в сознании интеллектуалов»), и от того несостоятельных объяснений. А ведь здесь и лежит корень проблемы!
Сама идея несокрушимости системы, производящая поразительное впечатление в контексте романа, уже говорит не в пользу авторской проницательности.
Диктатура мыслилась Оруэллу не вспомогательной, а самодовлеющей системой. Даже непрерывный террор, пронизывающий все общество «1984», в таком случае теряет всякий смысл. Однако речь здесь идет не только о полностью вымышленном мире. Оруэлловская публицистика демонстрирует нам все то же непонимание.
«Задумайтесь хотя бы о возрождении рабства, — писал он в 1942 году. — Кто мог представить себе двадцать лет назад, что рабство вновь станет реальностью в Европе? А к нему вернулись прямо у нас на глазах... Нет никаких оснований думать, что это положение вещей изменится, пока сохраняется тоталитарный гнет. Мы не постинаем всего, что он означает, ибо в силу какой-то мистики проникнуты чувством, что режим, который держится на рабстве, должен рухнуть. Но стоило бы сравнить сроки существования рабовладельческих империй древности и современных государств. Цивилизации, построенные на рабстве, иной раз существовали по четыре тысячи лет.» Можно понять степень теоретической наивности автора, осмеливающегося ничтоже сумняшеся утверждать подобное.
Режим, основанный на рабстве, обязан рухнуть не «в силу мистики», а в силу несоответствия способа производства и уровня достигнутых производительных сил. Однако за пределами абстрактно понятого «социализма», марксистская теория для Оруэлла была непонятна и не нужна.
И здесь для нас открывается более глубинный уровень личности этого человека. Демократический социалист, человек с высочайшим уровнем моральной ответственности за слова и поступки — как свои, так и чужие.
Патетически звучит, но это действительно так. Его вера (именно вера, в религиозном понимании) в социалистические идеалы, опороченные как преступлениями сталинизма, так и жалкой возней западных социал-демократов, и наполнила живой кровью голую схему «1984». Любая политическая активность виделась Оруэллу только в моральном смысле и ни в каком другом. Время, выпавшее на его долю, менее всего способствовало такому пониманию, однако и бежать в мир «чистого искусства» он был органически неспособен. Нередко эта дилемма заводила его в мучительные ситуации, когда интеллигент, стоящий на распутье в отрыве от массового движения, вынужден искать собственный путь и в итоге делает далеко не лучший выбор. Ярчайший пример — передача в спецслужбы списков «коммунистов». Нужно хотя бы отчасти понимать атмосферу послевоенной Европы, с неуклонно расползавшимися метастазами сталинизма и сектантской слабостью троцкистских и квазитроцкистских групп, чтобы почувствовать отчаяние «прогрессивного» интеллигента, загнанного историей в безвыходную ловушку.
А ведь это был целый слой. В отличие от многих ему подобных, у Оруэлла все же были позиции, которых он не сдал бы ни при каких условиях. Но что это были за позиции? Я уже говорил о них выше: отвлеченный социалистический идеал, преданность «бессильным мира сего», наконец, простая человеческая совесть, порождавшая его непримиримость к неравенству, рабству, угнетению, какой бы фразеологией оно ни маскировалось. Прекрасно, конечно, хотя, скорее, по-просту прекраснодушно, не более. Любой «моральный авторитет» только в той мере и делается авторитетом, в какой он стоит в стороне от любой практической деятельности, охраняя свою безупречную чистоту. Не беря на себя ответственности за действия, сомнительные с точки зрения абсолютной морали, нечего и надеяться улучшить человеческую жизнь.
Однако же, не забывая об идеалах, которым Оруэлл остался верен до конца, только и можно понять его главное произведение — блестящее обличение сталинизма — вырвать его из рук реакционеров и, сделав орудием революции, сохранить для будущего.